— Ну? — стоял на своем Чарльз.

— Я еле дышу, — мягко сказала она. — Чарльз, найди себе для игр кого-нибудь повеселее.

Он умолк, задумался и наконец встал, поняв, что ничего другого не остается. По крайней мере, сегодня.

— Ну что ж, тогда завтра. Пообедаем, сходим в театр, а потом пропустим по рюмочке.

Зоя вздохнула.

— Мы ведь друзья, правда? — как мальчишка, спросил Чарльз.

Она кивнула.

— В том, что мы познакомились, виден перст судьбы, — заявил он, склоняясь над Зоей. — В романтическом Риме. Когда расплачивались за два литра лучшего солодового виски.

Последовал еще один кивок.

Чарльз приблизил к ней лицо и сказал самым обольстительным тоном, на который был способен:

— А в самолете мне показалось, что между нами возникло некое чувство.

Он вспомнил, как держал в объятиях ее нежное, мучительно желанное тело.

Но Зоя держалась скованно.

— Я благодарна тебе за помощь, — уклончиво сказала она.

Чарльз был сбит с толку. Заинтригован. Он еще не встречал женщину, которая бы устояла перед его чарами. Он гордился легкостью, с которой соблазнял женщин. Они падали в его объятия и постель, как кегли. Но Зоя Пич вовсе не собиралась падать. И даже не оказывала отчаянного сопротивления, что, по мнению Чарльза, сулило скорую и окончательную капитуляцию.

А не лесбиянка ли она? — внезапно подумал он, тщетно ища причину ее удивительной стойкости перед его чарами. Он ощущал себя шестицилиндровым гоночным автомобилем, у которого украли двигатель.

Но, глядя в вырез ее блузки, вдыхая исходивший от Зои пряный аромат, он знал, что ее отказ продиктован чем угодно, только не недостатком женственности. Зоя Пич была женщиной на все сто.

Внезапно Чарльз потерял терпение и стал вспоминать номера подружек, которым можно было позвонить по мобильному телефону из машины.

— Я уезжаю, — сказал он. — Позвоню утром.

Она подняла глаза и рассеянно улыбнулась.

Чарльз положил ладонь на ее макушку.

— Интересно, о чем ты думаешь? — непринужденно спросил он, мужественно скрывая разочарование.


Зоя потянулась. Левая нога затекла и напоминала подушку, утыканную иголками. Девушка принялась ее растирать, и вскоре вены закололо от прилива крови.

Она посмотрела на часы. Половина девятого. Чарльз ушел два часа назад. Она два часа просидела в кресле, ничего не делая, в полудреме, думая о прошлом и размышляя о будущем.

После того ужасного сна в самолете она привыкла жить в другом мире. Воспоминания о катастрофе влекли ее, как кишащее мальками мелководье влечет к себе хищную рыбу. Она каждый день тревожно прислушивалась к сообщениям по радио и от корки до корки просматривала газеты. Каждый день с трепетом ожидала вести, которая подтвердила бы правдивость ее пророческого сна. А она была убеждена, что это пророчество. Видение было слишком ярким, слишком живым. И, конечно, было послано ей в предупреждение.

Но кого следовало предупредить? Сначала она боялась за себя, тряслась от страха весь рейс, пока самолет не приземлился в Хитроу, и бесстыдно цеплялась за Чарльза Пима, что тоже было чревато последствиями. Он чарующе улыбался ей и бархатным голосом бормотал: «Со мной вы в безопасности»…

Но когда приземление прошло без сучка и задоринки, Зое пришло в голову, что сон может не иметь к ней никакого отношения. В последующие дни она все больше убеждалась, что предупреждение предназначено кому-то другому. Возможно, не конкретному человеку, а экипажу какого-нибудь самолета или пассажирам, скопившимся в огромном аэропорте. Нужно было действовать. Выполнить свой долг. Передать предупреждение.

Она плохо спала по ночам и мучилась от неопределенности. Попытки поделиться нехорошими предчувствиями с учителями одной из школ в надежде получить какой-нибудь совет, оказались тщетными. Общее мнение склонялось к тому, что все это «истерическая чушь для старых тетушек, которые ходят к гадалкам и думают, что видели духов». Зоя понимала их скепсис. Не было смысла делиться своими переживаниями с теми, кто не верил в возможности человеческого разума.

Неделя такой жизни привела к тому, что она почувствовала себя измотанной, как человек, борющийся с неизвестной и неизлечимой инфекционной болезнью. Ей даже приходило в голову, что следует отменить прием. Но имело ли это смысл? Она всегда устраивала прием в последнюю неделю февраля — время, когда родилась ее мать. Ее любимая, легкомысленная, снисходительная мама, для которой приемы были главным делом в жизни.

И прием сыграл свою роль. По крайней мере, сначала. Болтать с друзьями, смеяться, разыгрывать роль радушной хозяйки. Час-другой она была занята мыслями об угощении и развлечении примерно пятидесяти человек и не вспоминала про страшные картины трагедии и смерти.

А затем появился Франсуа Рожье, и в ее мозгу прозвучал болезненно громкий тревожный сигнал. Желудок свело судорогой, по венам хлынул электрический ток.

Зоя и не подозревала, что кристально ясный образ человека из ее сна может обернуться реальностью. Она думала о нем как о символе. Как о чудотворной иконе, призванной излечить последствия трагедии. Спасти и сохранить.

Но сейчас получалось, что Франсуа Рожье сам мог подвергнуться риску. Или Леонора. Она громко застонала. О нет, только не Леонора! Господи, пожалуйста, только не ее любимая малышка!

Зоя вскочила. Хватит с нее моральных мук. Хватит распинать себя. Она вышла в коридор, взяла толстый телефонный справочник и начала водить пальцем по строчкам.



Глава 6

Сквозь стенку кухни послышались странные звуки. Тихие судорожные звуки, время от времени прерывавшиеся пением флейты.

— Проклятье! — сказала Марина, вгрызаясь в треугольный подрумяненный тост и сосредоточенно жуя. Это позволяло временно отвлечься от помех.

Но когда тост был доеден, предлога не слышать жалобной сонаты, доносившейся из соседнего дома, не осталось.

Марина вздохнула. Она не выносила детского плача. Видно, с возрастом становишься чересчур чувствительной. В молодости она редко думала о печальном: о людях, ночующих на скамейках в парке, о голодных беспризорных детях, о собаках, выпрыгивающих из машин на дорогу с оживленным движением. Предпочитала оставаться разумной и практичной. Думать о чем-то, помогать чем можешь и забывать.

Но в последнее время она не могла без слез смотреть по телевизору старые душещипательные фильмы или слушать отрывки из «Волшебной флейты» Моцарта. Она приложила ухо к стене, отделявшей ее кухню от кухни соседей. Да, конечно, там плакал ребенок. Та самая сияющая, похожая на лебедя девочка, которая каждое утро шла по тропинке, с обожанием глядя на отца.

Марина вздохнула еще тяжелее. Придется выйти и проверить. Никуда не денешься, бывает, что на детей не обращают внимания, бьют, морят голодом и даже убивают, пользуясь попустительством соседей, которые предпочитают затыкать уши, лишь бы не нарушать этикет и не вторгаться в святая святых другой семьи.

Но это была не просто семья. К ней относилось то, что предсказывали карты.

— Черт! — громко выругалась Марина, заставив Риска выпрыгнуть из своей уютной корзины и залиться оглушительным лаем, напоминавшим треск пулемета.

Марина схватила ключи от стола и попыталась поскорее проскочить к входной двери, пока пес не схватил ее за подол. Риск терпеть не мог, когда его оставляли одного.

Она вырвалась, но поздно: зубы успели проделать в черной ткани дырочку. Марина наклонилась, хлопнула его по носу, грозно прищурилась и прошептала:

— «Волшебная флейта»!

Риск застыл на месте, поджал уши, повернулся и поплелся обратно на кухню.

Она стояла на крыльце соседнего дома, чувствуя странное замешательство. Позвонить в дверь не поднималась рука. Внезапно она шагнула в сторону и настойчиво постучала в окно прихожей.

На стук выглянул удивленный мужчина.

Сердце Марины билось сильнее, чем обычно. Она улыбнулась и приветственно помахала рукой. Нелепый, старомодный жест.

Мужчина открыл дверь и любезно произнес:

— Доброе утро.

Вблизи он казался еще более высоким и внушительным. Марина доверяла своим глазам. Этот человек не мог быть грубияном или бессердечным мучителем детей. Впрочем, именно такие люди совершают самые жестокие преступления, как правило, остающиеся нераскрытыми.

— Пожалуйста, входите, — сказал он, признав в гостье соседку.

Марина медленно шла по коридору и удивлялась, что в доме, как две капли воды похожем на ее, может царить совершенно другая атмосфера. Тут было так светло и просторно, что она немедленно решила наклеить бело-розовые обои и выкинуть все свои пыльные безделушки.

Он провел Марину в гостиную. Здесь тоже было пусто — не в пример ее собственной гостиной, где стояли пианино двадцатых годов и огромные стереоколонки, которые были бы впору океанскому лайнеру.

Годы иссушили меня, подумала Марина. Мой дом, тело, мозг… и душу.

— Кофе хотите? — спросил сосед. — Она замешкалась. Светская беседа в ее планы не входила. — Я как раз собирался поставить кофейник, — объяснил мужчина, — но на кухне плачет дочка, и я решил, что будет тактичнее не мешать ей.

— О! — Марина посмотрела на него с интересом. — Да, я слышала ее. Потому и пришла, — тихо добавила она.

Его мягкие темные глаза сузились, насторожились и перестали быть такими дружелюбными. Марина увидела себя со стороны: нахалка, вторгшаяся туда, где и не пахнет издевательством над детьми.

Несколько лет назад она бы не знала, куда деваться от стыда и желания провалиться сквозь землю. Сегодня же Марина не ощущала ничего, кроме растущего любопытства. Но что говорить о молодости? Тогда она вела себя совершенно по-другому. Двадцать лет назад она изрезала в лоскуты одежду мужа, сунула их в мешки для мусора и оставила у двери его лаборатории.

— Прошу прощения за вторжение, — сказала она. — Не могу вынести чужого несчастья.

— Лучше вторгнуться в чужую жизнь, чем притворяться глухим, — вежливо возразил мужчина.

— Да. Я считаю, что так оно и есть.

Он провел пальцами по лбу, а потом нервно пригладил густые волосы.

— Моя девочка редко плачет. Но временами дает волю слезам. Я думаю, все из-за того, что ее мать… — Мужчина осекся, а потом продолжил: — Думаю, она тоскует по матери. По крайней мере, мне так кажется.

Он красноречиво пожал плечами и ушел на кухню.

Марина впитала эти крохи информации с жадностью человека, изо дня в день вынужденного выслушивать болтовню скучающих женщин о лечении гормонами, их замечательных детях и шишках на больших пальцах ног.

Так! Именно этого она и ожидала: у него нет жены. Но почему? Трагическая смерть? «Поиски себя», чрезвычайно распространенные у нынешней молодежи? Или она просто ушла к любовнику? Трудно представить себе мужчину, который мог бы серьезно соперничать с ее соседом. Но у любви свои резоны…

Одинокий мужчина, мечтательно подумала Марина, слыша шум воды и стук металлической крышки. Такой элегантный, изящный и… сдержанный. Похожий на мраморную статую. Смеясь над собственным безнадежным романтизмом, она закрыла глаза и представила его стоящим на пьедестале, с примостившейся у ног маленькой девочкой.

Тут она вспомнила о грозившем ему предсказании и поморщилась. Проклятые карты! Забросить бы их куда-нибудь подальше…

Молча вошла босая девочка. Ее обведенные кругами глаза были розовыми, как у кролика-альбиноса. Она храбро улыбнулась Марине.

— Вы живете в следующем доме, правда? У вас всегда лает собака.

— Извини, пожалуйста.

— Я люблю собак. — Она производила впечатление очень дотошного ребенка. — Меня зовут Леонорой Рожье, а имя моего папы — Франсуа. Когда я вырасту, у нас будет лабрадот… дор, — поправилась девочка.

Марина всерьез задумалась:

— У моего песика хвост как у лабрадора.

— А все остальное какое?

— Ни на кого не похожее. Хочешь познакомиться с ним?

Леонора бодро кивнула, а затем улыбнулась. В комнате сразу стало светлее.

Франсуа Рожье сварил отличный кофе и принес печенье с корицей, которое напоминало домашнее, но, конечно, было куплено в ближайшей кондитерской. Все мужчины, которых знала Марина, были совершенно беспомощны, когда дело касалось муки и духовки.

— Печенье испек папа, — положила конец ее размышлениям Леонора. — Иногда он даже мороженое делает!

Она посмотрела на отца и улыбнулась, по-детски и в то же время по-взрослому.

С таким же успехом она могла сказать: «Мой папа самый лучший на всем свете». Ее чувства были видны насквозь.

Франсуа Рожье бросил на соседку короткий взгляд, означавший: «Ну, теперь вы удовлетворены?».