Антон Ярев - Цветом света

– Ты можешь объяснить, причем здесь картины?! Их-то за что?! – вскричал Лесков.

Дина никогда его таким не видела: красные, налитые слезами глаза, дрожащие, смятые в кулаки руки и голос, как у петуха на заклании. К месту или нет – подумалось: лучше война без смысла, чем время без почвы. И довольная, что наконец-то тронула эту безжизненную, ледяную глыбу, она освободила руки, театрально отложив нож на подоконник.

– А причем здесь я, Женя? Объясни.

Лесков попятился, оглядываясь, зажевал губами воздух и то ли случайно зацепил этажерку с цветами, то ли выход нашел в этом. Полочка хрустнула, горшки спорхнули на пол, осыпав его ноги сырой землей вперемешку с корнями и листьями. Комната стала наполняться терпким запахом потревоженной герани. И Лесков почувствовал, как бледность со лба сквозь тело уходит в эту самую землю, ему даже показалось, что земля светлеет, словно плесенью порастает.

– Животное! – выплеснула Дина.

Он обернулся:

– Еще слово – ударю.

– Кишка тонка!

Они были похожи на школьный прибор с уроков физики, где на две колбы – общая трубка, и вода переполняет то один сосуд, то другой. Евгений понял: Дина ждет удара. Опустил плечи.

– Зачем?

– Слизняк!

– Ты порезала нашу жизнь. На кусочки.

– Жизнь?! Женечка, дорогой, но мы не живем! И давно не живем… Ты… ты – мертвец!

Он кивнул, пусто поглядел на жену – знал это раньше – отвернулся:

– Наверное.

– Видеть тебя не могу! – плаксиво крикнула Дина и убежала в соседнюю комнату.

«Кто победил в этом раунде?»– спросила совесть. Лесков покачал головой, ударился глазами в дохлый, вспученный паркет, скрипнул зубами. Оборвалось.

– Больше не увидишь.

Разметал ногами землю, вышел в коридор, накрутил шарф на шею, накинул куртку, и, схватив неизменный кожаный ранец, оставил квартиру.

Жили они с Диной на первом этаже в замызганном желтом доме по Английскому проспекту. Жили без малого четыре года, превратили коммуналку в трехкомнатную отдельную, натаскали в дом всякого барахла, не народили детей и ничего не поняли друг в друге.

Евгений коротко выругался: не ожидал. Достал полупустую пачку «Беломора»: «Вру. Себе вру».

Начало апреля. Четыре утра. Мокрый ветер. Черно и холодно. Ни людей, ни машин, метро и вокзалы закрыты. Недолго постоял у парадной под умирающей лампочкой и побрел к Мойке, осаждаемый мыслями, в которых ночь из сегодня странным образом переплеталась с мелочами двух-трехлетней давности. Ветер хлынул навстречу, загасил папиросу. Лицо свело. Пятки потянули назад. Передернуло. Нет, возвращаться не надо. Хочется только покоя – абсолютной тишины, пустоты и бездвижия.

Доплелся до набережной, снова закурил и потащился вдоль воды. Размышления хлипко-жалко срослись в паскудном понимании, что Дина права: он стал другим или – не все ли равно? – стал казаться другим. Мертвец! Когда это сталось? Месяца три?.. Полгода? Наверное… Ничего за это время не сделал, то есть совсем ничего!

Дошел до Поцелуева моста. Что за дрожь? Холодно. Поднял воротник. Неужели выдохся, кончился? Неужели больше не способен ни видеть, ни мыслить, ни даже удивляться? Перешел через мост, глянул перед собой и вдруг осознал, что все очень странно отображается, неправильно, будто в старом кино: подразмытыми нераскрашенными картинками. Небо, дорога, дома, свет фонарей – все из той же двухцветной палитры. «Метаморфозы ночи», – плюнул в город. И себе же сопротивляясь, начал лихорадочно озираться, в слабой надежде хоть где-нибудь увидеть цвет. Взгляд упал на загаженную воду Мойки – только-только лед сошел. Но нет цвета. Черный?.. Никакой. Паника?.. Незадача: даже не паника. То есть, вообще наплевать. Должно быть обидно, ведь чего-то не хватает… А чего не хватает, если ничего нет? Поморщился парадоксу. Ничего. Ничего найти несложно… Так вот она проблема, всегда он оказывался слаб в арифметике: пустоту искать не надо, пустота в нем самом, и нужна малая малость – урегулировать разницу этого ядра с оболочкой… Евгений почувствовал как река тянет к себе, представил как мутная ледяная вода заполняет легкие, и наступает покой, приходит желанное равновесие…

Он приблизился к ограждению, склонился над перилами. Один шаг – здравствуй, мама?.. Всегда бы так просто. Глаза неминуемо нашли точку, готовую их принять. Что осталось?..

Мягкий шум мотора и ползун света, небрежно, случайно выброшенные кем-то в воздух, сначала украдкой, как наливается слеза, потом выросшие тяжелой горячей каплей, достигли его пустоты. Это был здоровенный «Мерседес», он выскочил из-за поворота, со стороны Крюкова канала, визгнув по трамвайным рельсам, крутанул своим задом, поворотил рыло и, пересекши мост, резко притормозил.

Послышалось односложное ругательство. Потом задняя дверца открылась. Из машины показалась бритая голова, механически, словно перископ повернулась, и затем уже, вслед за ней, вышло сейфообразное существо. Оно не заметило Евгения или просто не обратило на него внимания – согнулось пополам, закопошилось в брюках и что-то недовольно забурчало себе в пупок.

Спустя секунду-другую из автомобиля выбралось еще одно создание, совсем другого характера и конструкции. Женщина. Лица ее не было видно из-за темноты и некоторой дальности расстояния, пока она чуть неверной походкой не направилась на противоположный край моста.

Лескова передернуло и отшвырнуло от перил. В следующий миг он ощутил: воздух, чересчур сегодня сырой и холодный, застрял в глотке мерзлым кубиком. Голова озарилась недоделанным трактатом о причинах и следствиях, остальное произошло само собой. Время нелепо замедлилось, и он успел поймать нечто более скорое, чем свет в пространстве. Такое случается, когда после годовалого заточения в камере-одиночке вы обнаруживаете что-либо новое из старательно забытого старого. Это радует и пугает, хотя на самом деле всецело подчинено вам.

«Обязан ли я кому? Ангелу или черту?»– шептал Лесков, растворяясь глазами в чуде и понимая, что не только определил цвет волос незнакомки – белый и чуть-чуть золотой соломы – но и составил полное представление об одежде, вплоть до пуговиц, о фигуре, чертах лица и макияже. Так и смотрел, будто разбуженный филин, потом отпрянул взглядом, откашлял дурацкий кубик, подумал: «Ну теперь-то протрезвел?»– и снова вгляделся в ее чеканную походку, слегка наклоненную голову с полусонными веками и руки, спрятанные в глубокие карманы бордового плаща. Плащ был расстегнут и совсем не в ансамбль к нему открывал светлую бежевую блузку, черный шарфик и такую же черную, намного выше колен, юбочку. Лескова поразили ноги; он не приемлел жутких понятий как: идеальные, стройные… Об идеалах предпочитал не спорить. О стройности говорить здесь было излишне. Нормальные, в самом естественном смысле слова – ни убрать, ни прибавить. До сего дня он не встречал столь совершенных, и в динамике, и в статике плавно переходящих друг в друга линий ни у одной из моделей или натурщиц.

Девушка сутулилась, но это от какого-то недуга, вон и глаза у нее больные… Красивые глаза: печать Востока, но с пронзительной до яда синевой… Евгения ошарашило: не выдумал ли он? невозможно все это видеть при таком скверном свете! Транс. Ни черта не протрезвел! Еще хуже!.. Увлеченный, он не заметил, как стал дрожащими пальцами расстегивать замок ранца, чтобы достать бумагу и пастель… Высокий лоб, утонченный, островатый нос, некоторая жесткость скул, но приятная впалость щек, большой завораживающий рот и губы, – хотелось прикоснуться к ним и прошептать: «Только ничего не говори!»

– Шедевр, – тихо произнес Евгений.

– Ты куда? – послышалось из машины.

И появилась третья голова, как и первая, коротко стриженая:

– Стой, перчик!

Первый молодец из «Мерседеса» внезапно умолк, оторвался от своих занятий, трансформировался из согбенного состояния в исходное, наконец заметил присутствие постороннего, сунул правую руку под мышку и безвольным тенором прозвенел:

– Ты, баклан, исчезни!

У Лескова всегда было туго с телепортацией в реальность, но он все-таки вроде как задвигал членами, стал озираться, куда бы исчезнуть.

– Перчик! – услышал снова, но уже дуэт – и до того истошный, что обернулся.

Девушка перегнулась через перила и полетела в воду. Взметнулся бордовый велюр, вызвал снопы брызг, на мгновение вздулся поплавком и скрылся из виду.

Лескова опять охватила дрожь: «Как?» Что-то там из параллельного мира прямо в ухо его же голосом или наоборот – душа изнутри ляпнула: «Вот дура!» Он посмотрел на бритоголовых, те путались в своих пиджаках и шнурках ботинок. Душа больше ничего не сказала, обернулась молнией. Ранец упал на тротуар. Тело, как в одежде было, перепрыгнуло ограждение и нырнуло в Мойку. Вода со страшной скоростью приблизилась, раздался позорный всплеск, будто в гору посуды. Куртка смягчила удар. Евгений запоздало вскрикнул и заработал руками. Надо признать, это вышло намного лучше прыжка. Несмотря на освинцовелую одежду, холодом обжегшую тело воду и элементарное неумение плавать, он очень шустро добрался до места падения сбрендившей девицы и усиленно греб ко дну. Там глубина-то весной не больше двух метров, проще разбиться, чем утонуть. Сколько искал ее под водой – неизвестно, но ему показалось мгновеньем. Тут же увидел светлую паутину волос, дотянулся, схватил и потащил наверх. Утопленница начала брыкаться, а когда вынырнули – вцепилась Евгению в лицо, закашлялась, захрипела, завыла.

Он отодрал ее руку, опешил и… понял почему: поспела трезвая оценка положения: «Что ж это когти у них такие?!» Девушка ударила его и зарычала:

– Пусти, ублюдок!

И Лесков лучшего ничего придумать не смог, как ответить:

– С ума сошла?

Девица была вне себя, хотя, откуда он знал, может это нормально. Взял и тоже ударил – она удивилась, а потом совсем заартачилась, стала яростно молотить руками и глотать воду. Бедолага Лесков подумал, что все кончено. Он не мог больше держаться: одежда тянула на дно, холод сковал и крутил винтом ноги, и еще эта сумасшедшая…

– Ах ты сучка! – раздалось где-то в небе. – Плыви, плыви! К краю плыви!

Евгений закрутил головой, пытаясь понять, где край. Метрах в двадцати пяти увидел темную нишу в каменной оковке Мойки – ступенчатый спуск, что-то вроде причала, какие есть почти у каждого моста. Но тело на сей подвиг не откликалось: Лесков, насколько еще мог чувствовать, ощущал себя неумело сляпанным газетным корабликом, наскрозь пропитанным водой и готовым вот-вот пойти ко дну.

– Лови! – закричали с берега. – Ну лови же! Подними хлебало!

Евгений вовремя догадался, что это ему. Увидел на мосту бритоголового человека. Тот размахивал какой-то веревкой, словно ковбой из дурацкого вестерна. Рука человека последний раз дернулась и застыла, воздух со свистом прорезало и плюхнулось на воду, горячо хлестанув и рассадив голову Лескова. В полуобмороке он понял, что это буксировочный трос, каким-то чудом ухватился и так, одной рукой вцепившись в него, а другой таща за волосы утопленницу, наконец-то похожую на таковую, то есть без признаков жизни, был дотянут до каменной стены окаймлявшей воду. Там уже помельче, до дна достаешь носочками, в рот и уши вода хлещет и прозрачные ледяные осколки… Капут… Как еще духу хватает не выпускать трос и «улов»?

Лескова отбуксировали до ниши, за шкирку вытянули из воды, за руки, за ноги донесли до машины, сорвали с него мокрую одежду, во что-то завернули, влили в глотку добрых пол-литра водки и закинули в салон «Мерседеса», где кондиционер во всю гнал горячий воздух, а радио пело о чем-то сумбурном, не воспринимаемом. Рядом с Лесковым на заднем сидении оказалась спасенная им девушка, запеленатая с ног до головы, с безумным взором и двумя кровавыми ручейками под носом. По краям от горе-пловцов сели бритоголовые: возле Евгения тот, что ковбой, а возле девушки тот, которого Евгений первым увидел. Впереди еще двое: шофер и, похоже, командир «БТР», кричавший про перец. От сей до жути неуютной картины у Евгения засосало под ложечкой.

Компания сидела без движения и молчала минут пять, потом командир сказал:

– Поехали.

– Вшестером? – спросил водитель.

Командир обернулся и по-недоброму уставился на первого – эдакого рослого дитятю с удивительно гармоничной печатью ясли-садовского образования на физиономии:

– Ну как, не тесно?

– А что я-то, Майк? – встрепенулся первый.

– Говно ты. На постах бабу мордой в пол, понял?

Первый кивнул. Шофер повернул ключ зажигания, «БТР» плавно тронулся с места и полетел по Глинки, мимо зеленой Мариинки и далее.

– Звони, – холодно сказал Майк.