Лина Дорош - Весло невесты

Я начала смеяться.

— Ты чего?

— Как в анекдоте, помните, про отдых знатной колхозницы в Сочи?

— Нет.

— Щас, — я начала показывать в лицах, — Мариванну, как знатную колхозницу, передовика социалистического труда, поощрили путевкой в Сочи. А она там возьми да и стань валютной проституткой. Месяц покуролесила. Вернулась. На нее настучали — назначили общее собрание для проработки. Президиум засел. Она поднялась на сцену: кровь с молоком, грудь колесом и в орденах.

— Ну, Мариванна, расскажи нам, как ты дошла до жизни такой? Мы тебе доверие оказали, а ты?

Мариванна набрала полную грудь воздуха, поправила ордена и говорит:

— Ну, что сказать вам, бабоньки… повезло!

Амалия смеялась до слез.

— А я-то всё думала, девочка, что ты к жизни не приспособлена.

— У Вас про курорт как в анекдоте прозвучало!

— Что я хочу сказать тебе, девочка, а ты запомни, — Амалия говорила, глядя в окно, — бывает муж родной, а бывает — не родной. И других мужей не бывает. И ничего ни от чего не зависит. И сколько лет вы вместе — не важно.

— А как понять?

— Не переживай, девочка, не ошибешься.

Дверь в ювелирную лавка открылась прямо передо мной. Я испугалась. Из лавки вышел мужчина в черном костюме и в темных очках. Он поклонился и придержал дверь, чтобы я зашла внутрь. Не могу с уверенностью сказать, что посещение этой странной лавки входило в мои планы. Мужчина с черной цыганской шевелюрой, усами и бородой сидел в кресле. Он не встал при виде меня и не произнес ни слова. Он смотрел куда-то в себя, не замечая никого в комнате. Я села в кресло напротив него. Опять звучала механическая музыка. Безразличие хозяина странной лавки меня не трогало. Я только боялась уснуть под убаюкивающую механическую мелодию. Глаза слипались. Вдруг я услышала:

— Носите, Вам это необходимо.

Я подняла глаза на человека с черной шевелюрой, но кресло передо мной уже опустело. На столике лежало небольшое украшение на длинном шнурке. Тут же лежал листочек бумаги размером с ценник. На нем было напечатано: «Птица-душа оберегает душу человека во сне». Я пожала плечами, но оберег повесила шею.

На улице светило яркое солнце. Слезы потекли из глаз. Если смотреть на солнце сквозь слезы, то в картине прибывает красоты. Когда слезы оттого, что на душе хорошо, — они другие. В них соли не те, что в слезах от горя или обиды. И улыбка, когда слезы счастья, появляется сама собой. Не от мысли. Без перехода и сама собой. И слезы не высыхают, а льются сильнее. Избыток счастья и горя выходит из организма совершенно одинаково — слезами. И мы снова начинаем копить. Счастье и горе.

Петрович ждал меня у подъезда.

— Где тебя носит? Поезд через полчаса отходит.

— Какой поезд?

— Твой поезд, какой еще?

— Петрович, ничего не поняла, какой поезд? Я поеду, но не прямо сейчас.

Петрович не слушал, а буквально запихивал меня в машину. На заднем сиденье были все мои вещи. И корзинка с фирменными пирожками Алевтины Александровны.

— А Пуся с Гуслей?! К чему такая спешка?

— Алевтина их взяла, не волнуйся.

— Там еще паучок в хлебнице — за ним тоже присмотрите.

— За ним я лично прослежу… прости, Господи…

— Это не бред… он за новости хорошие отвечает.

— Тогда я его к себе заберу вместе с хлебницей…

Мы уже подъехали к вокзалу. Петрович занес мои вещи в купе. Я стояла у вагона и надеялась получить хоть какие-то объяснения.

— В общем, ты меня слушай и не противоречь! Ты, конечно, девка стоящая. Но мужу твоему надо памятник поставить. Про ребенка я ему не сказал, надеюсь, не уволит меня — это уж ты сама докладывай. «Сады» твои, Бога душу мать, достали. У него они.

Я всё поняла. Не было ни обиды, ни разочарования. Но ради приличия надо было изобразить праведный гнев:

— Так вот как… тайный агент, да? Кто еще засланец?

— Львовна — больше никто. Она пригрозила, что жене расскажет, если не расскажу, что за шашни у нас с тобой. Да и откуда деньги и почему их на твои проекты бредовые, прости Господи, тратить надо — тоже ей легче стало объяснить.

— То-то знакомая легкость в решении вопросов и выделении средств ощущалась… Петр Петрович, спасибо…

Обратный путь оказался коротким. Из отпуска, пусть и замаскированного под побег, нормальная женщина всегда возвращается с прибавлением багажа. Это называется «сувениры». Чем их больше — тем удачнее прошел отпуск. Со мной возвращалась старая сумка, в ней болталась старая чашка с дурацким цветочным рисунком. Зонт тоже возвращался, правда, уже почти инвалидом. Из сувениров на шее висела птица-душа и в руке — завернутое в бумагу весло. Надо сказать, что смелости приехать в шмелевском прикиде мне не хватило. Возвращалась в своем старомосковском: джинсы, очки, только прическу полностью отреставрировать не удалось.

В киоске на вокзале купила шоколадку и дополнительного ангела-хранителя. В подарок. Метро. Двор. Позвонила в дверь. Мысли, что могу оказаться третьей лишней — не было. Интуиция или самоуверенность. Бог ее знает. В голове сидело: я вернулась домой. И любой другой здесь лишний. Но не я. Сашки могло не оказаться дома. Но опять какое-то чутье подсказывало, что он дома. И он открыл дверь. Протянул руку, чтобы взять сумку. Молча. Отнес сумку в комнату. Молча. Я в это время незаметно поставила в угол длинный сверток. На столике лежали мои ключи. И дисконтные карты тоже. Подумала: «Лучше молчите, предатели».

Я прошла на кухню и стала готовить чай. Молча. Достала две чашки. Прошла в комнату, достала из сумки шоколад и вернулась на кухню. Налила чай. Поломала шоколадку. Отправила Сашке SMS-ку: «Чай готов, стынет». Услышала, как протиликал его телефон. Он прочитал. Прошло пару минут. Он зашел на кухню. Молча пили чай. Как две кобры. Считать ли это достижением? Ощущения необычные для обоих. Он чувствовал, что я изменилась. И не изменилась. Раньше мы были как кобра и заклинатель змей. Иногда в роли заклинателя была я. Но таких ситуаций, когда я с дудкой, а он исполняет, было немного. И вот мы на равных. Мы одной крови. Одного племени. Две кобры. Можно было бы сказать: «два заклинателя», но прозвучало бы двусмысленно. Кобры — они хорошие. Когда не для посторонних. Хороший муж-кобра. Хорошая жена-кобра. Хорошие родители-кобры.

— Хороший чай, — Сашка повел себя по-мужски — первым начал разговор.

— Спасибо. У меня для тебя подарок.

Достала «ангела-хранителя» и цепочку.

— Что это? Ты уверена, что хочешь мне подарить кулон?

— Это ангел-хранитель, а не кулон. И этот я возьму себе, а тебе подарю проверенный, — сняла со своего браслета изрядно потрудившегося ангела-хранителя, — смейся — не смейся, а он работает. На новый гарантии пока нет, поэтому я его себе возьму, потренирую.

— Да уж с тобой ангелу-хранителю заскучать не придется…

— Заметь, я опять тебе не перечу. Почему ты не нашел нормальную?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, у тебя первоклассный холодильник, — как экскурсовод я показывала называемые предметы, — квартира в целом, машина и всё другое. А женщина, мягко говоря, не первого класса.

— Ты это о себе?

— Прости, излишняя самонадеянность и отсутствие скромности — интернациональная черта для всех классов.

— И на старуху бывает проруха.

— Еще злишься.

— Нет, просто серьезного ответа на твой вопрос нет.

— Почему?

— Потому что нет таких, как ты назвала — «нормальных». И потом я ж понимал, что ты не со зла. Что происходит — понять не мог, но надеялся, что стадия «куколки» пройдет. И появится бабочка.

— Красиво.

— Это твой единственный критерий.

— Уже нет, но ты прав. Дизайн всегда много значил в моей жизни. Ты же помнишь, я даже диски выбирала по дизайну обложки.

— Боже… — Саша как-то плюхнулся лицом в ладошку.

— И духи по дизайну флакона с коробкой, и конфеты, и чай, и кофе, и…

— Меня? — Сашка поднял брови домиком.

— Сложный вопрос. Ты — объемно-неплоский, а диски и всё, что с коробками, — они объемно-плоские. Понимаешь?

— Я так по тебе скучал, — Сашка приложил ладонь к виску, — мне когда сказали, что ты билет до Шмелева взяла, я в удачу не поверил. В Бога поверил, честно.

— Горжусь тобой — сдержался, не приехал. Выдержал паузу.

— Я приезжал. Петровича спроси, — Сашка полез в бар за бутылкой.

— Три раза?

— Да почти каждую неделю.

— А я думала, что с ума схожу — мне три раза вот чувствовалось, что ты рядом. А Петрович кто?

— Директор службы безопасности нашего комбината в Шмелеве. Хорошо, что ты географией мужниных предприятий никогда не интересовалась. А тут — всё под контролем.

— Знаешь, я тебе даже не изменила толком.

— Знаю. Но пару раз вздрогнул. Не знаю, простил бы или нет. Кажется, что мог бы и простить. Может быть, только кажется, потому что ничего не произошло.

— А я точно знаю: если бы изменила, я бы тебе этого не простила.

— Заблудилась?

— Ничего подобного. Я бы тебя не простила, если бы смогла тебе изменить — что непонятно?

— Ты бредишь.

— Я говорю правду — редкий момент. Женщину на измену всегда толкает мужчина. Всегда. Она не ради любопытства — как мужчины — а в поиске чего-то жизненно важного идет налево. Инстинктивно, а не гормонально. Понимаешь?

— Я не понимаю, какие меры для профилактики можно предпринять.

— Уехать жить в Шмелев. Там ты вне конкуренции на несколько сотен лет и километров. Это раз. Молиться — это два. Молиться Богу — три.

— А два — это кому?

— В чью сторону профилактику проводишь — в ту сторону и профилактическую молитву читать надо.

— Спасибо за подарок, — Сашка смотрел на нашего ангела-хранителя.

— Кстати, спросить хочу, а почему в квартире как-то пусто. Переезд?

— Трудотерапия. Будешь ремонт делать — у тебя это хорошо получается.

— Понятно. Не светит.

— Что именно?

— Чтобы молился ты на меня — чего! Давай уже вина выпьем?

— Белого?

— Вкусного. Кстати, как тебе мой подарок?

Саша поднялся и второй раз попытался найти вино, нашел и молча открыл бутылку. Не торопясь, разлил вино по бокалам.

— Вино красное — просто единственная бутылка осталась. Я давно не пополнял запасы, — он протянул бокал, — если бы это была еда, то я подумал бы: ты что-то подсыпала в эту еду. Я про твою работу. Я на нее пялился, будто первый раз в жизни увидел картину. Ее хочется трогать. Водить подушечками пальцев по холсту. Но картина — не еда. В глаза ты тоже ничего закапать не могла. Или там краски слезоточивые? Слушай, а ты, наверное, что-то подмешала в краски и они испускают какой-то запах дурманящий, да?

— Ага, это очень старый рецепт от поставщиков высококачественного «опиума для народа».

— При чем здесь религия?

— Не религия, а храм. При церкви в Шмелеве есть иконописная мастерская. Точнее, один мастер. Пишет иконы. Он научил меня готовить краски. В них только натуральные компоненты и молитва. Так что ты абсолютно прав — краски заряжены. А Верка тебе сказала, как картина называется?

— Нет.

— Ну вот, чучундра! Это ж самое главное. Она называется «Глазами жирафа».

— Погоди рассказывать — я на стул сяду, чтобы чего не вышло. Шмелевский пейзаж и жираф — это опять кино не для слабонервных.

— Не переживай, жирафов там не было. Сначала я нашла письмо тебе, где бредила жирафами. А потом долго представляла, если бы у меня шея была метра два-три… И допредставлялась. Решила написать не просто пейзаж, а картинку, как она выглядит с высоты жирафьего роста. Петрович мне такую лесенку сделал — я на нее забиралась и работала. Я хочу еще несколько видов Шмелева написать — съездим туда?

— Обязательно. Я так полагаю, должен появиться цикл: «Глазами слона», «Глазами муравья», «Глазами орла» и так далее.

— «Глазами стрекозы» пропустил.

— Прости.

— Смеешься?

— Пытаюсь не сказать, что очень тобой горжусь, — он подошел к окну и говорил спиной.

— Почему?

— Потому что придется признаваться в том, в чем признаваться не хочется. Никому.

— Очень любопытно.

— Могла бы ради приличия сказать, что интересно, — Сашка повернулся ко мне лицом и присел на подоконник.

— Нет, мне любопытно, а не интересно. Давай уже — признавайся!