Нат Рейвен - Внутри меня гасли звезды

Внутри меня гаснут звезды. Я задыхаюсь, разрушаюсь, горю. Мне больно.

***

Моя жизнь – сплошной страшный сон. Обычно от кошмаров избавляются, открыв глаза. И только я все еще не могу проснуться.

Я разгромила его комнату. Разворотила все, что попадалось мне на пути. Разбила дорогой стеклянный стол, чертов светильник. Разорвала шелковое постельное белье. Разбросала его обожаемые книги редких изданий. В зеркало во весь рост полетела его довольная физиономия в рамке. Теперь здесь одни осколки и рваные куски бумаг.

Битое стекло затрескалось под подошвой туфель и мерзко заскрипело. Это место за считанные секунды стало жалким и убогим.

Так ему и надо! Это меньшее, что он заслужил.

Я разозлилась. Опять. Гнев стал уже привычным состоянием.

Год. Почти год. Он смог вытерпеть только жалких 357 дней! 

Подонок. Предатель. Подлец. 

Ненавижу его, ненавижу весь мир. Ненавижу!

Я слышу уверенные шаги. Он поднимается по лестнице и скоро окажется в своей спальне. Он ничего мне не сделает. Глубоко в душе он знает, что виноват. Но я не хочу видеть эти собачьи глаза, слышать деликатно тихие слова успокоения. Меня тошнит от того, что я вижу и слышу всякий раз, когда выхожу из себя:

– Ничего страшного. Ты в порядке?

Каждый раз, когда происходит что-то подобное, он невозмутимо поднимает руки, показывая, что не станет ругаться и пытается подойти, чтобы обнять меня. Он думает, что это успокоит. Но кого, черт возьми, это успокоит? Именно из-за такого хочется врезать ему по лицу со всей силы, чтобы остался синяк, напоминающий о его тупых действиях. Меня нельзя трогать в такие моменты.

Секунда, и он будет здесь.

Я быстро выбегаю из комнаты, едва не сбив его с ног и, спускаясь по лестнице, затыкаю уши, чтобы не слышать:

– Милая, вернись. Нам нужно поговорить. Не оставляй меня вот так!

Я проношусь мимо обеспокоенных охранников, готовых в любую секунду схватить меня в охапку и, выталкивая дверь, оказываюсь на улице.

Легкий ветер жжет лицо. Противный воздух противного города вбивается в легкие противной ночной свежестью и заставляет задрожать как осиновый лист.

Вот оно – продолжение. Точнее, начало моей слабости. После агрессии всегда наступает слабость. Она словно предательница принуждает меня остановиться посреди пустынной дороги и начать выть. Реветь во все горло. Моя враждебность исчезает, как туман, в залитый солнцем день. В такие минуты я думаю, что грудь разорвётся на части, не оставив ни одной живой клетки.

Становится нестерпимо больно и гадко. На душе скребут тысячи кошек, омерзительно мяуча в унисон. А после этой серенады появляется ЕЕ нежный сахарный голос. Родной, любимый, самый красивый голос.

Нет, нет, нет! Только не это!

Останавливаться нельзя. Иначе меня догонят и вернут домой, чтобы просто по-хорошему попытаться выйти на разговор. Ничего нового я не услышу, именно поэтому необходимо бежать как можно быстрее. Этой ночью я точно туда не вернусь.

Ослеплённая слезами и ненавистью продолжаю свой путь в неизвестность. Я в прямом смысле без понятия, куда прусь. В этом городе я всего неделю, и за все время не выходила дальше конца улицы, но я уже явно за ее пределами.

По скудному свету фонарей можно понять, что меня занесло в дешевый район большого муравейника. Оборванные афиши и ошметки газет «Филадельфия инкуайрер» валяются под ногами; вонь от мусорных баков такая, что хочется рефлекторно зажать нос. Малоэтажные дома с обшарпанными фасадами молчаливо пялятся на единственную прохожую, заблудшую волею судьбы в гетто.

Идиотское вечернее платье до пят волочится по земле и расходится по шву в подоле. Вконец раздражённая тем, что оно мешает нормально передвигаться, я разрываю дорогое кружево до колен и выбрасываю его прямо на чью-то машину, мирно стоящую у обочины.

Я зла, но все же бессильна, потому что позволяю слезам оставлять мокрые дорожки от глаз к губам. Его предательство словно булавками прицепилось к сердцу.

Боже мой, за что мне все это?! 

Зачем он так поступил? 

Какое право он имел на это? 

Я не прощу его. Не прощу. Он будет гореть в аду.

Яркий ослепляющий столп света привлекает внимание, оглушительный скрежет тормозов бьет по мозгам. Секунда. Мгновение. Свист мимо ушей. Я падаю. Падаю на колени прямо в лужу, больно раздирая кожу на чашечках. Висок встречается с шершавой поверхностью холодного асфальта.

Что за урод?!

Я с трудом размыкаю тяжелые веки и приглядываюсь к расплывчатому силуэту, подсвеченному недалёким светом фар. У этого человека слишком большая голова. И лишь потом до меня доходит, что это из-за байкерского шлема. Он снимает его, но я не вижу лица из-за неудачного положения теней.

Он что-то говорит, но до меня дотекает лишь глухая вибрация, смешанная с нестерпимым шумом в ушах. В голове мелькают тысячи ругательств, но я не могу сказать и одного. Пытаюсь встать, но это больше похоже на бесполезное ёрзанье по земле пьяного в стельку подростка.

Его крепкая рука цепляется за мое запястье и переводит в вертикальное положение. Я отталкиваю байкера и стараюсь вглядеться в незнакомые глаза, наполненные диким удивлением. Картинка нечеткая из-за того, что мои веки предательски дрожат, словно крылья подбитой птицы!

Не отпустившая до сих пор злость запускает в кровь новую порцию норадреналина, и я начинаю месить кулаками, скрытую под кожаной курткой, грудную клетку этого парня. Я кричу что-то невнятное и бью, просто бью. Он ни в чем не виноват. Но он стал последней чашей, в которую я выливаю остатки своего гнева и ненависти.

На месте байкера должен был быть совсем другой человек.

ОН.

Удар, еще один. Кулаки болят от напряжения. Незнакомец неизвестно зачем на пару секунд позволяет выместить на себе агрессию, а после, хватая в охапку, крепко и настойчиво прижимает к себе.

Пять коротких вздохов, три бесполезные попытки вырваться, и я снова плачу. Горячие слезы поджигают до мучительного зуда красную кожу на щеках, но это длится недолго. Моя измотанная нервная система предательски позволяет слабости взять управление, и я теряю сознание.

Падаю, как мелкая монетка из кармана.

Отстой!

***

Около года назад

Раннего «доброго» утра мне сегодня пожелала боль. Нет на свете такого физического мучения, сравнимого с мучениями душевными. Если и давать им хоть какое-нибудь описание, то можно остановиться на ощущениях обуглившейся до костей плоти.

Колет, печет, режет, лихорадит, сводит с ума.

Здесь слишком много копов и медиков. Бесноватый свет сине-красных мигалок раскрасил бледный сумрак летней зари. Столпилось куча зевак. Всем интересно узнать, что же произошло. И, судя по выкатанной тележке с простыней, это не ограбление или слишком бурная ссора, а убийство. В данном случае – самоубийство.

Это тот самый момент, изменивший меня. Все во мне. Все встало с ног на голову. Каждый, кто идет следом за носилками на колесиках, с данной секунды перестает быть тем, кем его привыкли видеть.

Мы уже не будем такими, как прежде. Никогда.

Сегодня последний день, когда я была тихой, спокойной девушкой. Когда я была нормальной. Воющая сирена разделила мое существование на две части. Располовинило так, что жёстче некуда.

Случилось страшное. Самое ужасное, что могло произойти, потому что больно, как сейчас, ещё никогда не было. Впереди меня парамедики катят тележку с телом. С мёртвым, бездыханным телом моей матери. Она покончила с собой. Наглоталась таблеток.

Рядом идёт сонная пятилетняя сестренка и перепуганный до чертей отец. Он только недавно приехал домой после очередной удачной сделки, поэтому одет весьма представительно. Как на похороны. Ага. Именно он обнаружил уже неживую мать. Именно он закричал во все горло от раздирающей душевной боли так, что проснулись не только его дети, но и пара домов в квартале.

Маленькая Ив вцепилась мне в руку, словно я спасительная ветка над топким болотом, и если ее отпустить, то можно провалиться в тягучую пасть. Но именно ее крепкая хватка – единственное, что держит меня в рассудке. Поправочка: в ложном рассудке. Пока я медленно плетусь, моя жизнь преступает к перезагрузке, после которой нынешнюю Даки сотрёт с лица земли вместе с мертвой матерью. Ведь то, что стало пеплом, возродить невозможно…

«Завтра» без нее – это как «Сегодня» без кислорода. Тщетно.

***

Мне часто снится именно этот период прошлого. Сложно сказать, сколько раз я видела одно и то же. Сбилась со счета. Это не игра сознания, а действительно произошедшее. Именно оно окрасило в черный цвет мои полосы жизни. Она стала такой дерьмовой и бессмысленной. Все стало дерьмовым и бессмысленным.

Голова трещит, словно я надралась текилы в дешевом баре, – знакомое состояние. Ноет все тело. Я поднимаюсь с дивана, и только спустя секунду понимаю, что не со своего. Вокруг все чужое: обстановка, гранжевые фотографии на кирпичных коричневых стенах, полуразваленный столик, захламленный стопками бумаг.

Где я?

Мне не впервой просыпаться не в своем доме. За последний год я часто оказывалась за его пределами, но всегда знала, кто являлся хозяином места, ставшим мне ночлегом. И должна заметить, что утро встречало меня в разных обстоятельствах, но всегда в моей одежде и никак не в мужской футболке.

Что вчера произошло? Я с кем-то переспала?

Уж чего-чего, а этого я себе не позволяла. Я стала стервозной тварью, но отнюдь не шлюхой.

– Есть кто-нибудь, кто объяснит, что я здесь забыла? – блуждая по просторной комнате с высокими потолками и разглядывая огромное фото, валяющейся на полу своеобразно одетой девушки, громко спрашиваю я.

В ответ – тишина. Похоже, здесь я совсем одна. Что ж, это тоже не в первый раз.

Выглядываю в чуть распахнутое окно, открывающее вид противного города. Без понятия, где я, но примерно в четырехстах футов от земли. Как я уже говорила, я ни разу не выбиралась за пределы своего богатого района. Скорее всего, это центр. Мегаполис шумит жизнью. Рев машин, голоса прохожих, безостановочное движение. Утро вцепилось в каждого своими рутинными обязанностями. Стройные высотки прикрывают кровавую бойню палящего солнца; люди, как муравьи, снуют в хаотичном порядке; где-то вдалеке тянется ровная полоска реки Скулкилл. Филадельфия проснулась.

Ненавижу этот город. Всей душой, всем сердцем, каждой клеткой.

Мой родной Нью-Йорк, как же я скучаю и хочу вернуться!

Там осталось все, там осталась Она…

– Ну что, Его Величество выспалось? Изволите чего-нибудь или обойдетесь?

Высокий брюнет в кожаной куртке и порванных джинсах оценивающе уставляется на меня. Его то ли голубые, то ли зеленые глаза с некой хищностью таращатся на мои неприкрытые ноги. Меня ни капли это не смущает. Чувство стыдливости продалось нехорошей стороне еще давно, как и многое другое…

Уголки его рта немного приподнимаются, и вместе со скудной улыбкой на правой щеке вырисовывается глубокая ямочка.

– Ты кто такой? – забывая о всяком такте, грубо спрашиваю я.

– М-да, это самый главный вопрос…

Он нетерпеливо закатывает глаза и садится на диван, закидывая ногу на ногу.

– Отвечай. И вообще, что я здесь делаю?!

– Стоишь и смотришь в окно, как я успел заметить.

– Слушай, будешь острить с какой-нибудь наивной дурой, а со мной, будь добр, отвечай по делу.

– Быть добрым? К тебе? – Раскат неуместного смеха. – С чего вдруг? К бешеной, которая ходит по проезжей части в час ночи, а потом накидывается на незнакомого человека, желающего помочь? Заслуживаешь ли ты? Не думаю.

Он не так прост. Обычно всякий пугался моего напора и отступал, а этот, похоже, даже не собирается. Сказать честно, я не привыкла к подобному.

На его лице открыто заиграла насмешка.

– Окей, я, наверное, должна извиниться? – строя невинные глазки, с напускным пафосом выдаю я. – Не дождешься. Какого черта я нахожусь неизвестно где, неизвестно в чем? Какое право ты имел меня переодевать?

– Твое порванное недоплатье было все в грязи и крови. Я не собирался пускать тебя на свой диван в этом.

Он тычет в угол, где валяется уже половая тряпка, а не дизайнерский наряд за пару тысяч.

– И почему ты просто не отвез меня в больницу?

– Чтобы там вызвали копов? Проблем из-за какой-то неуравновешенной оборванки еще не хватало. Ты просто отрубилась. Скажи спасибо, что не оставил там, где все и произошло.

– Оборванки? Ха-ха-ха! Так меня еще никто не называл. Будешь моим первым… Что ж, если честно, мне плевать, кто ты. Дай мне телефон, я вызову машину и наконец покину этот клоповник.