Оливия Стилл - Жара в Архангельске-3

Лифт на шестой этаж поднимался непомерно долго. Не менее долгим казался и процесс открывания двери ключом. Мать Оливы страшно нервничала и торопилась, смертельно боясь опоздать, и связка ключей дважды вырвалась у неё из рук.

— Проклятье! — пробормотала она, кое-как справившись с замком и, распахнув дверь в квартиру, ринулась в комнату, не снимая туфлей.

Она успела как раз вовремя. Дочь валялась, скорчившись, у батареи, с перерезанной рукой, от которой на пол натекла лужица крови. Однако она была ещё в сознании.

— Идиотка! — выругалась мать и в ярости залепила дочери пощёчину.

Времени терять было нельзя. Быстро перетянув жгутом руку и перевязав порезы, мать отвесила своей непутёвой дочери ещё пару оплеух и перетащила её на кровать.

— Ты зачем это сделала?! — напустилась она на Оливу.

— Отстань… Мне и так плохо… — пробормотала та посиневшими от потери крови губами.

— Из-за него, что ли? Из-за Салтыкова?

— Да, из-за него… — по щекам у Оливы потекли слёзы.

— Дура! Ах, какая дура-то! Да было бы из-за кого, а то — тьфу! Курам на смех! Да был бы он хоть на человека похож, этот твой Салтыков! Видала я его — страшон как ядерная война, такой в кошмарном сне приснится — и трусами не отмахаешься! Сам маленький, корявый какой-то — ну чисто головастик! Рожа красная, квадратная, на голове три волосинки, шесть рядов! Откуда только такое чудило высралось! И из-за такого-то говна жизни себя лишать?! Да разве тебе, моя ягодка, такого жениха надо? Сколько вокруг ребят красивых — ты только посмотри! А то нашла из-за кого горевать — из-за какашки на лопате!

— Замолчи! Ты ничего не понимаешь!!! — затряслась Олива в истерике.

— Чего тут понимать? Говножуй этот твой Салтыков! Говножуй! И не спорь! А то вот дура — нашла из-за кого вены резать! Ну, попадись мне этот пиздоклюй на глаза — муды бы оторвала вместе с хуем!

— Перестань! Я несчастный человек…

— Несчастный! — мать ожесточённо загремела ящиками шкафа в поисках марли, — Дубина ты стоеросовая! Мало тебя, дуру, в детстве пороли! Говорила дуре, ещё осенью — когда в загс? Когда свадьба? Сто раз говорила тебе, дубина: куй железо, не отходя от кассы! Что ж ты, тупиздина, летом-то, когда он тебе предложение сделал, сразу в загс его не поволокла?! Где твои мозги были? Мужика перво-наперво надо в загс тащить, пока не передумал! Ты думаешь, я как с твоим отцом расписалась? Кабы я его на третьем свидании в загс не поволокла — хера бы он на мне женился! А ты, дура, всё чего-то ждала — ну вот и дождалась! Вот и кукуй теперь в девках…

Мать ещё долго пилила Оливу, капая ей на мозги. Впрочем, опасность для жизни, благодаря своевременному вмешательству, миновала. Приди мать на пять-десять минут позже, или не заряди она сегодня свой мобильный телефон, что с ней часто случалось — и пришлось бы ей заказывать гроб и выбивать место на кладбище.

Тем временем, наспех проводив Аню и Юлю первым же рейсом из Питера, Майкл и Салтыков вернулись домой. Настроение у обоих было более чем угнетённое. К тому же, разговор по скайпу с Негодяевым расстроил их окончательно, особенно Салтыкова. Поведав Диме в общих чертах о том, что произошло, Салтыков произнёс:

— В общем, короче, хуёво как-то всё получилось… Бедный мелкий, одним словом…

— Нда уж… — озадаченно пробормотал Майкл, — Зря конечно ты всё это затеял, всё-таки не надо было обещать ей жениться…

— Что правда, то правда, — вздохнул Салтыков, — Ну кто же знал, что всё действительно так далеко зайдёт… Я же правда не хотел…

— С огнём играл, — сказал ему Негодяев, — Вот и доигрался.

— Интересно, откуда она про Питер-то узнала? — не слушая его, сказал Салтыков, — Ей же никто ничего не говорил вроде?

— Как говорится, шило в мешке не утаишь, — ответил Негод, — Рано или поздно, она узнала бы всё равно. Ты же специально поехал в Питер, чтобы спрятаться от неё…

— Ну, не только. Хотел развлечься, отдохнуть, потусоваться, даже номер люкс нам с Анго в гостинице забронировал — и всё нахуй сорвалось. Девчонки как узнали, сразу же уехали в Москву, даже ночевать не остались. А я-то хотел с Анго в театр сходить — вот тебе и весь театр…

— Тоже мне, театрал! — фыркнул Негод, — С каких это пор ты стал интересоваться театром? Или тебе мало театра было с Оливой?

— Ну, блин, Димас… — промямлил Салтыков, растерянно улыбаясь, и вдруг не к месту засмеялся, — Хы-хы… Ой, блин, блин… Кино…

— Дурдом на выезде, — сказал Дима, — То один с моста прыгает, то другая вены режет… Чесслово, вас с Оливой надо отправить на конкурс идиотов — призовые места бы заняли…

— Хы-хы!

— А ты не очень-то смейся, — оборвал его Негодяев, — Ты вообще в курсе, что тебя теперь могут привлечь?

— Привлечь? — не понял Салтыков, — К чему привлечь?

— К уголовной ответственности, — пояснил тот, — Статья 110 УК РФ — доведение до самоубийства. До пяти лет лишения свободы.

— Но я, я, я её не убивал!!! — до Салтыкова, наконец, дошло, — Я не доводил её, она сама!

— Теперь думай, как исправить положение, — сказал Дима, — Иначе дело твоё труба, Салтыков…

Ночью Салтыков не мог уснуть. Не спал в своей постели и Майкл, ворочаясь с боку на бок.

— Майкл! — послышался в темноте шёпот Салтыкова, — Майкл, ты спишь?

— Да нет, не спится чего-то…

— И я не могу уснуть…

— Нда уж… Вот так история…

— Слушай, Майкл, а это правда… ну, Негод говорил, что статья такая есть…

— Ему виднее, — вздохнул Майкл, — У него брат на юрфаке учится.

— О Господи! И зачем я всё это затеял…

— Что затеял? — не понял Майкл.

— Да всю эту бодягу с Оливой… Если б я знал, что так всё обернётся… Блин, до сих пор не могу успокоиться…

— Ладно, расслабься, — сказал Майкл, — Тебя в тюрьму не посадят. Это тех привлекают, кто угрожал там например, или избивал, или насиловал, или ещё как-нибудь издевался над человеком… Ты же этого не делал?

— Господи, Майкл, конечно нет!!!

— Ну и расслабься…

— Тяжело, Майкл! Я ведь действительно в последнее время вёл себя как мудак, но я правда не хотел ей ничего плохого…

— Ладно, что теперь об этом говорить… Человека конечно жалко…

— Бедному мелкому так мало нужно было для счастья… Даже этого я ей не дал…

— А если бы можно было отмотать время назад, что бы ты изменил в этой ситуации?

Салтыков задумался. Помолчав минуты две, наконец, произнёс:

— Знаешь, Майкл, если честно… Если б я знал, что так всё будет, я бы, наверное, подавил тогда в Питере своё влечение к ней, и… не стал бы давать таких обещаний…

— Зря ты конечно с Аней начал мутить, — осторожно заметил Майкл, — Всё-таки это нехорошо было с твоей стороны, согласись…

— Да я знаю, что нехорошо, но…

— Не, ну я конечно всё понимаю, но ты бы хоть подождал какое-то время, расстался бы сперва с Оливой, а потом уж…

— Да что уж там теперь, — вздохнул Салтыков, — Я вот только не понимаю, зачем они Оливе-то всё это рассказали, добить что ли её хотели…

— Ты сам же просил Кузьку накануне твоего отъезда, чтобы он поговорил с ней, — сказал Майкл, — Что, не помнишь?

— Да, я просил его об этом, но он слишком грубо ей всё это объяснил… Ему явно не хватает такта.

— Кроме того, — продолжал Майкл, — Олива ещё в январе жаловалась мне, да и не только мне — и Димасу, и Волковой, и Гладиатору, и даже Поляковой, что ты её разлюбил и что она подозревает тебя в измене, но не может тебе это прямо сказать, так как «не пойман — не вор»…

— Ммм, во как!

— В общем, короче, что я могу сказать, — подытожил Майкл, — Недаром Димас говорил, что у Салтыкова вместо крови в жилах течёт бензин…

— Не, ну конечно, я дров наломал, но ты сам посуди: как я мог устоять? — разоткровенничался вдруг Салтыков, — Спать в одной постели с двумя девушками, являющими между собой такой контраст, и, подавляя страсть и влечение к одной, более красивой, более сексуальной, более разжигающей меня, трахать другую, которая по сравнению с той, первой — просто обрубок пенька замшелого…

— Ну ты скажешь тоже! — фыркнул Майкл, — То говорил: стерва, глаза потрясающие, а теперь — пенёк замшелый…

— Да ннет, Майкл… Я не то имел ввиду… Ну как тебе это объяснить… — Салтыков замялся и, окончательно запутавшись, даже покраснел, — Конечно, мне жаль Оливу, я раскаиваюсь перед ней, ведь всё-таки я её по-своему любил, и мы не чужие люди… были…

Салтыков встал и, кое-как обойдя старый громоздкий рояль, подошёл к окну. Уже рассветало: двор был окутан синими сумерками, где-то слышны были одинокие скребки дворницкой снеговой лопаты. Снег хлопьями кружился в воздухе и тихо падал на старые качели во дворе. И на детскую лесенку, ту самую, на которой полгода назад, летом, сидела Олива в своих белых брюках и пела Майклу серенады, а Салтыков стоял внизу и умолял её спуститься вниз. Тогда Майкл впервые увидел её. А теперь, несмотря на зиму, всё осталось по-прежнему: двор тот же, лестница та же. Только Оливы уже нет. И уже никогда не вернётся то, что было…

— Помнишь, Майкл, какая она была…

И Олива на мгновение представилась Салтыкову как живая — но не той, какой она запомнилась ему полтора месяца назад — жалкой, некрасивой, понуро сидящей у чемодана со сгорбленной спиной, с опухшим от слёз лицом. Перед ним стояла та Олива, которая запечатлелась ему на фоне радостного, безоблачного летнего дня, долгожданного летнего дня, не отягощённого более учёбой в университете; на фоне той детской лесенки, выкрашенной в весёлые радужные тона, а ныне понуро торчащей из снежных сугробов. Та, летняя Олива, была красивой, жизнерадостной, с огоньком в глазах, которые так нравились когда-то Салтыкову и сводили его с ума. И конечно, она была не похожа на ту, которую он оставил, и сбежал от её ненужной, навязчивой любви, прилипчивой, как изжёванная жевательная резинка.

— Как она любила жизнь… И что стало с ней теперь…

Майкл посмотрел на Салтыкова. Тот неподвижно стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу окна, и, казалось, замер в невыносимой тоске.

На следующий день, поговорив по телефону с Юлей, и выяснив, что девчонки благополучно доехали до Москвы, а также то, что Оливу успели вовремя спасти, Майкл немного успокоился. Однако Салтыков, узнав об этом, наоборот, ещё сильнее занервничал.

— Так, значит, она не умерла… — озадаченно произнёс он.

— Тебя это, похоже, не радует, — заметил Майкл.

— Ннет, почему… я рад… — Салтыков вымученно улыбнулся.

— Юля говорит, чтобы ты ехал в Москву, — сказал Майкл.

Салтыков помолчал.

— Зачем? — наконец, выдавил из себя он.

— Ну, навестил бы её, хотя бы ради приличия…

— А стоит ли, Майкл?

— Смотри сам, может и не стоит…

— Я поеду, — решил Салтыков, — Сейчас же отправляюсь в аэропорт.

— Я бы поехал с тобой, но у меня дела, — сказал Майкл, — Впрочем, если ты хочешь…

— Да с чего, я один поеду.

— Ну, смотри.

…Салтыков сидел в баре и размышлял. Вот уже час, как он сидел тут, сам сказав Майклу, что поехал в аэропорт. От Майкла он уехал с выражением озабоченности на лице, но теперь это выражение сменилось апатией. Необходимость притворяться перед Майклом, да и вообще перед кем бы то ни было, здесь отпала. Времени было предостаточно, чтобы разобраться со своими мыслями наедине.

Узнав, что Олива не умерла, Салтыков, по правде говоря, не обрадовался. Конечно, камень с его души упал, но наряду с этим он испытал какое-то смутное разочарование. Может, оттого, что люди вообще склонны по своей натуре идеализировать смерть, так и Салтыков, считая до недавнего времени Оливу умершей, идеализировал её образ и воспоминания, связанные с ней, будучи уверенным, что всё это осталось позади, и уж больше никогда не напомнит о себе. Но теперь всё повернулось иначе: Олива осталась жива, а перед ним встал вопрос, что делать дальше: ехать ли к ней, просить у неё прощения, или же постараться как-нибудь избежать этого.

Умом Салтыков сознавал, что плохо поступил по отношению к Оливе, он знал, что по-хорошему следовало бы извиниться перед ней за всё, но наряду с этим ему уже не хотелось возвращать прежние отношения с ней. Любви к ней он давно уже не чувствовал — да и было ли это когда-нибудь любовью? Может, была страсть, эйфория, но она прошла, и взамен осталась лишь пустота и противный осадок на душе, как у человека, проснувшегося с похмелья с больной головой после бурной пьянки.

Салтыков понимал разумом, что то, как он себя ведёт — это паскудство, но страшнее всего было даже не его поведение, а то, что в душе он абсолютно не чувствовал никакого раскаяния и стыда. Он оправдывал себя лишь на словах: «Ну да, я плохо поступил, конечно, но хуй знает, почему я так поступил… Так уж случилось…» Глубокие душевные терзания были неведомы ему — Салтыкову было плевать на всех, кроме себя. Он относился к такому сорту людей, для которых главное — удовлетворить собственные потребности, и неважно, что это может кому-то навредить, но вместе с этим он хорошо умел оперировать словами, и на словах мог изображать всё: и любовь, и самое искреннее раскаяние. Он говорил всем, что раскаивается, но на самом деле в душе ему было плевать на Оливу. Более того — он чувствовал даже какую-то злость по отношению к ней за то, что так вышло: Салтыков не мог это сформулировать в своих мыслях, но в глубине души он злился на весь этот её фарс со вскрытием вен, который, казалось, имел цель не умертвить Оливу, убрав её с дороги как ненужный булыжник, а наоборот, только привлечь к ней всеобщее внимание и тем самым сорвать его планы. Салтыков пытался подавить в себе это чувство злости и разочарования, взамен пытаясь вызвать в себе жалость и сострадание к ней — и не мог.