Оливия Стилл - Жара в Архангельске-3

— Конечно, мелкий, — ответил Салтыков, — Кстати, ты знаешь, я был вчера в Гостином дворе и видел там мою бывшую клаху…

— Кого, Сумятину? — не поняла Олива.

— Нееет! Клаху бывшую — классного руководителя!

— А, ну так бы сразу и сказал, я-то не поняла…

— Хе-хе! Я бы на твоём месте тоже не понял бы! И начал бы ревновать!

— Надеюсь, у меня пока нет оснований для ревности? — пустила булавку Олива.

— Конечно, нету, мелкий! Я тебя люблю! А когда приедешь, я тебя замучаю в объятиях!

И Олива успокоилась, но ненадолго. Ей очень хотелось верить в искренность его слов — но она всеми фибрами души чувствовала фальшь его смсок, она видела, что он врёт ей без зазрения совести и смеётся над её глупой доверчивостью. Она видела у него в контакте на стене недвусмысленные послания от какой-то Лены Фокиной в виде разных там сердечек-граффити, и понимала, что сердечки эти, проколотые стрелой с надписями типа «скуч..» вряд ли стала бы оставлять «просто знакомая», с которой у него ничего не было и нет, но почему-то сознательно обманывала себя. «Этого не может быть, это наверно я сама себя накручиваю… — думала она, лёжа ночами в своей постели, — Но в любом случае, я смогу быть уверенной только тогда, когда приеду». Однако уверенности в чём бы то ни было, в том числе и в завтрашнем дне, у Оливы с каждым днём становилось всё меньше и меньше…

И вот теперь, когда всё рухнуло, когда рассыпался в один миг непрочный карточный домик её призрачного, ускользающего счастья, в один из самых тяжёлых моментов, которые вообще бывают когда-либо в жизни человека, Олива наконец осознала, что надеяться ей больше не на что. Нежелание жить боролось в ней с озлоблением на весь мир и с чертовской жалостью к себе — и жалость эта к себе, пока на смену ей не пришла кипящая ненависть, завладела Оливой полностью. Она снова стала ходить на работу — рассчитывать ей теперь приходилось только на саму себя, но причина была не в этом — ей-то было до фени, на что ей теперь жить, если даже сама жизнь утратила для неё всякий смысл. Но мир, как говорится, не без добрых людей, и даже в таком жестоком городе как Москва нашёлся такой человек — её бывший начальник, который пожалел бледную, убитую горем Оливу и снова взял её к себе на работу. Но Олива больше не была заинтересована в какой бы то ни было работе: работала она спустя рукава, на работу одевалась кой-как, не причёсывалась, ходила лохматая и всё время плакала. Начальник покрикивал на неё, заставлял шевелиться — она встряхивалась, словно очнувшись от оцепенения, и шла выполнять его поручения, но делала это чисто механически, хотя работа помогала ей ненадолго отвлечься от своего горя. Но когда заканчивался рабочий день, а особенно, когда подходили выходные — сердце её сжималось мучительно, она по привычке доставала свой мобильный, смутно надеясь — вдруг всё-таки напишет, а вдруг?.. Но тщетно: телефон по-прежнему молчал в тряпочку, и Олива ещё раз с болью осознавала, что это конец. Всякий раз, по дороге в метро, она плакала навзрыд, не стесняясь толпы людей — впрочем, и толпе было срать на неё. Люди все как один отводили взгляд, утыкались в книги, в газеты — и никто, никто н и р а з у не посочувствовал, не спросил, что случилось, почему она плачет. Задавленные мегаполисом, издёрганные, усталые, загруженные своими проблемами, люди не интересовались чужой бедой — они все думали только о том, как бы побыстрее добраться до дому, поужинать и завалиться спать.

А для Оливы ночи в одинокой постели были самым кошмарным временем суток. Кошмаром были и выходные дни, когда не было работы, а она оставалась наедине со своими мыслями. И всё в памяти до мельчайших подробностей всплывало с той поразительной ясностью и болью, какая бывает, когда трогаешь ещё свежую глубокую рану.

«Три недели назад… Боже мой, неужели это было ещё со мной??? — думала Олива, обливаясь слезами, — Неужели то была я — почти счастливая, уже выбирала одежду, которую я повезу с собой, уже мыслями была там, всем друзьям-подругам щебетала — давайте, родные, встретимся, а то ведь я скоро уеду — и с концами…. Дааа…. Вот тебе и уехала…»

«А как с Дэном в аське мило болтали… Завтра, говорю, на вокзал поеду за билетами, через неделю уж буду у вас. Он обрадовался: приезжай, на каток сходим, на коньках покатаемся… Да уж… Вот и покатались с Дэном на коньках, вот и сходили на каток…»

«А как я болтала с Волковой по телефону о предстоящей свадьбе! Непременно, говорю, белое платье у меня будет, не какое-нибудь там кремовое или бежевое, а именно — белое, ослепительно белое. И фата чтоб. И шлейф длинный, этакого фасона, корсет чтоб открытый, а юбка — пышная, на манер бальных платьев, что в девятнадцатом веке были. И чтоб много-много друзей присутствовали на церемонии, и цветы, цветы… С Гладиатором всё шутили — хочу, говорит, у тебя на свадьбе букет поймать, чтобы первым жениться. Вот тебе и поймал букет…»

«И Максу Капалину говорю — приезжай, в Архе, говорю, непременно встретимся, мы с Салтыковым будем очень рады видеть тебя у нас в гостях…. Скажите пожалуйста, какая семейная идиллия — „у нас в гостях“! Дура я, Господи, какая же я дура набитая! Ничему меня жизнь не учит…»

И Олива вспомнила, как они с Салтыковым на Новый год гостей у себя принимали. Как она гоголем ходила между гостями — дескать, здравствуйте, дорогие гости, угощайтесь, кому ещё салатику подложить? Попробуйте вот «Оливье» с кальмарами, сама готовила… Чайку кому налить? Может, кофейку? В картишки, может, партию сыграем, в шахматишки? Муж, дескать, за пивом пошёл, щас придёт. Не венчаны, не кручены, а уж мужем его называла… Или просто — «мой». Мой-то, дескать, подряд на строительство взял. И ещё гордостью надувалась как мыльный пузырь — мой, не чей-нибудь. А ребята кушали салатики и чипсы и ухмылялись втихомолку. Как будто знали истинное положение дел и смеялись над её простофильным бахвальством.

Горько было Оливе вспоминать все эти подробности, но ещё горше были другие воспоминания, закулисные — отвратительные и грязные воспоминания о сексе с Салтыковым, с единственным мужчиной за всю её жизнь. Олива вспомнила, как безжалостно он выёбывал её во все дыры этой зимой, она кричала от боли, а он, намучив её, распластывал её голой на постели, дрочил над ней, не обращая внимания на её мольбы и слёзы, поливал её грудь спермой, а Олива, сжав зубы, тряслась в истерике, корчась от омерзения и рыдая от боли и унижения. Каждой ночи ждала она со страхом и трепетом перед новой болью, новыми унижениями, и лишь потому что любила Салтыкова больше жизни, позволяла ему вытворять с собой все эти мерзости. Она любила целовать его глаза, смотреть без отрыва на его профиль, она сходила с ума от его запаха, но не могла побороть в себе отвращение к половым органам; её буквально выворачивало наизнанку, когда она видела над собой его хуй, а когда он брал её руку и клал себе на член, Олива с болезненным отвращением отдёргивала руку, как будто она прикасалась к медузе. «Боже, неужели это отвратительное, мерзкое, грязное занятие и есть интимная жизнь?! — с ужасом думала она, — Неужели мне придётся постоянно терпеть эту боль, это унижение, это отвращение?.. Боже, дай мне сил вытерпеть всё это, ведь я люблю его и хочу, чтобы ему было хорошо…» И она всякий раз отдавалась ему, плача от омерзения и боли. На подсознательном уровне она чувствовала, что Салтыков не любит её, что с его стороны это лишь физиологическая потребность, и с большим удовольствием он удовлетворил бы эту потребность в другом месте, но, боясь потерять его и вновь остаться одной, Олива была согласна на всё. И вот он, наиздевавшись над ней вволю и получив от неё всё, что хотел, просто выбросил её, как использованную туалетную бумагу. Случилось то, чего она боялась больше всего — её обманули, предали, унизили. И кто же? Самый любимый, самый близкий человек в мире, единственный, кому она доверилась, взял и всадил ей нож в спину…

Олива встала и, глотая слёзы, села за компьютер. Уж больше не хотелось ей писать в ЖЖ, который она вела аж с 2005 года — ведь теперь больше писать было не о чем, кроме как о своей раздавленной и загубленной жизни. А это ведь никому уже не интересно, кроме неё одной…

«…А занавес давно опущен, и зрительный зал пуст. Финал этого пустого кино был ясен всем уже давно. Всем — кроме актрисы. Хотя она тоже знала. Но тем не менее доигрывала свою никчёмную роль перед пустым залом».

«Вся наша роль — моя лишь роль…

Я проиграла в ней жестоко…

Вся наша боль — моя лишь боль…

Но сколько боли…

Сколько…

Сколько…»

«А может, её уже и нет, боли-то этой? Осталось лишь воспоминание о ней. Да шрамы, которые никогда уже не заживут…»

«…А я просто несчастная женщина, сама себя загнавшая в тупик в погоне за Синей птицей. А её нет, птицы-то этой. Нет, и в природе не существует.

А может, я и есть та самая птица, попавшая в руки жестоких людей. Птица, которую долго мучили, прежде чем уничтожить. Птица, которой сначала оторвали лапы. Потом подрезали крылья. А потом переломили хребет».

Огуречный рассол в стакане, вытянутый Оливой во время святочных гаданий в Архангельске, не только ей одной дал о себе знать. Пока она лила слёзы у себя в Москве по поводу своей неудавшейся судьбы, у многих её друзей началась в этом году какая-то повальная непруха в жизни.

Гладиатор, сдав зимнюю сессию, опять возобновил свои тренировки, при том что ухитрялся ещё и работать на двух работах. После разрыва с Волковой он с головой ушёл в учёбу, в спорт, в зарабатывание денег, и взял на себя так много дел, что у него и минутки не оставалось свободной. Постоянная занятость, конечно, избавляла его от переживаний и скрадывала пустоту личной жизни, но в то же время она сильно выматывала его. Было трудно, иногда просто хотелось всё бросить к чёртовой бабушке, но не зря же Гладиатор носил такое громкое имя — оно просто обязывало его ни в коем случае не сдаваться и бороться до последнего. И он, сцепив зубы, боролся, несмотря на то, что спал от силы четыре часа в сутки и буквально валился с ног от чрезмерного напряжения и усталости. Олива часто говорила ему, что его беда в том, что он сам создаёт себе трудности, ставя перед собою ложные цели, которые в итоге не оправдывают затраченных средств. Но Гладиатор стоял на своём крепко — недаром же железный Арнольд с детства был его кумиром. Только переоценил он свои силы, свои возможности — ведь даже машина при чрезмерной эксплуатации даёт сбои, что уж говорить о живом человеке. Гладиатор не высыпался, из-за перегрузки не всегда справлялся со всеми своими делами, и поэтому стал нервным, дёрганным, злым как цербер. Проблемы нарастали как снежный ком, он боролся и устранял одни — тут же возникали другие. Он бесился на жизнь за то, что она так мордует его, а того не сознавал, что проблема-то у него лишь одна, и лежит она внутри него самого.

Не всё гладко было и у Кузьки. Целый месяц он ходатайствовал по поводу возмещения средств на новый движок для портала Агтустуд. В конце концов, после всех этих нервотрёпок и многочисленных обиваний порогов, ему таки удалось добиться своего — так и тут незадача: портал всё равно безвозвратно умер — никто уже не интересовался форумом, не создавал новых тем, не дискутировал, как в былые времена. Лишь два-три человека ещё копошились еле-еле на форуме, как редкие муравьи на кучке пепла от сгоревшего муравейника. Несмотря на все старания Кузьки улучшить портал, усовершенствовать его главным образом с технической точки зрения, Агтустуд стух окончательно. Как руководитель портала, Кузька не мог не замечать также и настроение в вверенном ему коллективе. Особенно напрягал Хром Вайт: этому, похоже, судьба портала вообще была до фени, он делал всё «на шару», спустя рукава — ему от этой работы нужны были только деньги. Как человек идеи, Кузька не мог стерпеть подобного наплевательства на общее дело, куда он сам лишь на голом энтузиазме вложил столько сил. Естественно, долго это продолжаться не могло, и между Кузькой и Хромом неминуемо вспыхнул конфликт, вследствие чего Хром Вайт потерял место.

Главный же редактор Агтустуда, Тассадар, вообще перестал заниматься сайтом — ему было не до этого: крепко поджимала учёба. Он завалил зимнюю сессию, и теперь особенно остро встал вопрос о его отчислении из университета. Отчисление грозило армией, он знал это, но тем не менее просто н е м о г заставить себя учить то, что абсолютно не интересовало его. Результат не заставил себя долго ждать: по окончании сессии он моментально вылетел из университета и исчез с горизонта в неизвестном направлении.

Хреново было и Денису, несмотря на то, что с учёбой у него, в отличие от Тассадара, был полный порядок. У него была беда иного рода: девушку, которую он любил ещё со школьной скамьи, родители внезапно увезли в США, и он разом потерял с нею все связи. Сначала он даже не понял, как это произошло, что вот ещё вчера она была рядом с ним, а сегодня её уж нет, и вероятно никогда не будет уже. Олива сначала предлагала пробить её в интернете, но попытки эти успехом не увенчались, и Денису уж ничего более не осталось, кроме как смириться.