Оливия Стилл - Жара в Архангельске-3

— Они имеют самые разнообразные вкусы, — ответил Тассадар, — Козули тем и необыкновенны, что у них может быть несколько привкусов. Кто-то улавливает в них вкус кофе, кто-то — вкус корицы и тирамису, кто-то — вкус сливок, варёной сгущёнки, морковки, яблок…

— Хм… надо же, — удивилась Олива, — Ну ладно. Щас попробуем и оценим на наш московский вкус, что из себя представляют эти ваши хвалёные козули.

Она откусила от козули кусок. Сказать по правде, ей хотелось отыграться на Тассадаре за своё недавнее уязвление. С надменным лицом Олива пожевала козулю и, подозрительно понюхав её, откусила снова.

— Ну как? — нетерпеливо спросил Тассадар.

— Хм… ну что я могу сказать, — сухо протянула она, — Уж не знаю, чего уж вы такого необыкновенного нашли в этих козулях, но на мой московский вкус это… обыкновенный старый пряник. Столетней давности причём.

Кузька и Никки растерянно переглянулись. Такой пощёчины они явно не ожидали. Тассадар оскорблённо поджал губы.

— Ничего ты не понимаешь в козулях, — обиженно пробубнил он.

— Чего уж тут понимать, — издевательски усмехнулась Олива, — Говорю же: старый пряник. Такой старый, что об него не токмо что зубы — колено сломать можно. Новый вид самоубийства по-архангельски: убей себя козулей по башке…

— Ну-ну, сам шучу, сам смеюсь, — сквозь зубы процедил Тассадар.

— Ну, ладно, ладно, один-один, — Олива примирительно поцеловала его в губы, — Не дуйся, котёночек…

— Да ну тебя, — Тассадар досадливо отвернулся.

Обстановка в гостиной накалялась. Кузька понял, что надо спасать положение.

— Господа! Я предлагаю сыграть в фанты, — объявил он.

Предложение было принято. Кузька сгрёб фанты в меховую шапку и началась игра.

— Итак, обладатель первого фанта должен будет…

— Выпить полбутылки шампанского! — подхватил Тассадар.

Кузька вытянул фант. Пить «шампунь» выпало как раз Тассадару.

— О нет!

— О да! — возразил Кузька, — Тасс, ты нарушаешь правила игры.

Тассадар тяжело вздохнул, но делать было нечего: пришлось покориться.

— Обладатель следующего фанта должен будет… выйти в подъезд и там громко прокукарекать петухом!

— Не, не! — воскликнула Олива, которой и выпал этот следующий фант, — Лучше я с Ярпеном поменяюсь. Можно?

— Если Ярпен не будет возражать…

— Не будет, не будет! Правда, Ярпен?

— Хорошо, — сказал Ярпен, — Тогда ты вместо меня возьмёшь конфетку, выйдешь на улицу и подаришь её первому же гопнику, поздравив его с Новым годом.

— Идёт! — мигом согласилась Олива…

Ребята высыпали на улицу. Стояла морозная звёздная ночь. Сульфат как будто вымер — на улице не было ни души.

— Блин, мы же замёрзнем, — Никки прижалась к Кузьке.

— Стоп! Вон идёт кто-то. Эй, Оливка! — окликнул Кузька, — Твой выход.

Олива кинулась к прохожему, протягивая ему конфету. Прохожий этот был маленький сморщенный старичок. Он испуганно отшатнулся от Оливы.

— Что это, что это? — скороговоркой залопотал он.

— Конфета. Это конфета, — улыбаясь, произнесла она, — Возьмите же. С Новым Годом!

— Кто? Что? Пустите! На помощь!!! — закричал он и, оттолкнув руку Оливы, прытко засеменил прочь.

Конфета, выбитая из руки девушки, тихо звякнув фольгой, безвозвратно нырнула в сугроб. Олива осталась растерянно стоять на дороге.

— Что, не взял? Он бил тебя? Да? — зачастили вмиг подскочившие ребята.

— Не-а. Вы, наверное, его напугали. Он наверно принял нас за гопников…

— А конфета?

— Нет, не взял. Конфета в сугроб упала… — Олива села на корточки, разгребая пальцами снег.

— Да разве найдёшь её теперь! Пошли домой…

В подъезде Олива как будто отошла. Невесело усмехнувшись, спросила Ярпена, где же его обещанное кукареканье.

— Ко-ко-ко-ко! — громко прокудахтал Ярпен.

— Да какое же это кукареканье? — разочарованно свистнула Олива, — Это не кукареканье, а кудахтанье дохлой курицы…

— Сегодня тебя что-то заносит, — заметила Никки.

В прихожей Олива сняла дублёнку и, пройдя в гостиную, задумчиво села в кресло. Эти, казалось бы, мелкие расстройства последнего дня — странные разговоры Кузьки с Тассадаром, её неоценённые вокальные данные, наконец, этот шуганный старичок, который не захотел принять её подарок и шарахнулся от неё как от прокажённой — всё это вместе оставило неприятный осадок на её душе.

Никки с Кузькой вовсю целовались на диване. Тассадар же, помешкав, сел рядом с Оливой. От выпитого ли шампанского, или от чего другого у него закружилась голова. Он серьёзно посмотрел Оливе в глаза и вдруг принялся целовать её в губы, глубоко, с языком. Он почувствовал, что окружающая обстановка мешает ему.

— Ты не хочешь уединиться со мной куда-нибудь в другое место? — спросил он её.

— Не знаю… право… а как хочешь…

Олива и Тассадар встали с кресла и ретировались в тёмную кухню. Кузька и Никки, всецело поглощённые друг другом, даже не обратили на это внимания, и лишь Ярпен завистливо вздохнул, глядя им вслед. Он вспомнил, как год назад и он вот так же целовался с Региной и так же искал с ней уединения в пустой и тёмной комнате, подальше от народа. А теперь… где теперь Регина? Ярпен почувствовал острую тоску и, улучив момент, вышел в коридор. Ему захотелось ей позвонить…

А Олива и Тассадар, едва оказавшись наедине, словно обезумели. На линолеумный пол кухни тут же полетели их свитера и футболки. Оливин лифчик, расстёгнутый одним щелчком, полетел туда же, в общую кучу.

Всё происходило без слов.

Внезапная вспышка света заставила их очнуться. На пороге кухни стоял Кузька.

Голая Олива мгновенно спряталась за Тассадара. Кузька озадаченно почесал затылок.

— Э… Ну вообще-то в спальне есть диван…

Олива и Тассадар, взяв в охапку свою одежду, проследовали за Кузькой по тёмному коридору и буквально через секунду упали в Кузькину постель.

— Вас запереть на ключ? — осведомился Кузька, выходя из спальни.

— Да, пожалуйста, — пробормотали Тассадар с Оливой.

И щелчок дверного замка вырубил в них всё.

Над Архангельском стояла звёздная ночь.

Белели в темноте посеребрённые морозным инеем ветви деревьев, празднично переливался искрами хрустящий белый снег. Тускло мерцали огоньки в окнах домов, но даже и они терялись под нарядным чёрно-искрящимся куполом звёздного неба. Таких звёзд — Олива знала — никогда не увидишь в Москве. Да и увидишь ли где-нибудь ещё такой чудесной, нарядной, сказочной зимы?

Ну и пусть от мороза замерзают пальцы, и сковывает дыхание; пусть на дорогах кругом гололедица и сугробы — даже унылые низкие строения, больше похожие на сараи, чем на жилые дома, не могли испортить великолепия северной январской ночи.

Жарко было Оливе и Тассадару в эту морозную ночь, несмотря на то, что лежали они поверх одеяла по пояс голые. Свет был выключен, в колонках тихо играла музыка. Олива закрыла глаза — всё это было как наваждение, как сон.

— Балдеешь? — спросил её Тассадар.

— Да…

Он нежно ласкал её, то и дело спрашивая:

— Тебе так приятно? А вот так?

И — каждую минуту:

— Балдеешь?

— Ну зачем ты спрашиваешь, когда и так понятно? — лениво пробормотала Олива, — Не спрашивай ты меня ни о чём… Делай как тебе лучше…

— Ну как же не спрашивать? Главное, чтоб тебе было хорошо…

Олива даже прослезилась. Никогда ещё с ней не обращались так нежно, так внимательно. Невольно вспомнился Салтыков — грубый, эгоистичный, нетерпеливый… Этот никогда её не спрашивал, вертел её так и эдак как резиновую бабу, трахал во все дыры, раздирал ей ноги как лягушонку. Господи, какой же дурой я была, что соглашалась на весь этот ужас, думала Олива. Какой же я была идиоткой, думала она, что была с ним, терпела все унижения… А как вены резала из-за него… Могли же и не спасти…

Нет, нет, лучше не думать об этом, не вспоминать весь этот кошмар. Забыть об этом, отдаться настоящему, ведь оно так прекрасно… Нет больше Салтыкова, нет страшной питерской каморки, нет этой ужасной, раздирающей боли и его отвратительной спермы на своей груди, нет железной койки и жестоких санитаров в психбольнице, а есть эта волшебная ночь, этот прекрасный, нежный, внимательный юноша с глазами, синими как лесные озёра…

— Котёночек ты мой ласковый… — прошептала Олива, обнимая его.

Тассадар наклонился над ней, но вдруг побледнел и, сцепив зубы, откинулся головой на подушки.

— Что с тобой? — встревоженно спросила девушка.

— Шампунь…

— Ты перепил шампанского? Тебя тошнит? Да?

— Нет, когда я лежу на спине, не тошнит… Я забыл, что у меня непереносимость…

— Отдохни… полежи…

— Нет, на спине я нормально… иди ко мне…

Олива легла на него сверху, принялась жадно целовать.

— Я хочу, чтобы ты взяла инициативу в свои руки… Я хочу, чтобы ты проявила свою страстность, о которой наслышан весь Архангельск…

Она сплела ногами его ноги, развела в стороны. Хотела было «завести» его, взбудоражить каждой клеточкой своего изголодавшегося по сексу тела, но… ничего не вышло. Олива почувствовала, как ползёт по всему её организму усталость, как вялая апатия овладела ею, сделав вдруг слабыми её руки. Дыхание её сбилось, резко упало давление. Она вяло откинулась, закатив глаза, чувствуя, как всё стало куда-то уходить…

— Тебе плохо?

— Можно я полежу немного? — как бы извиняясь, спросила она, — Обними меня, пожалуйста. Я полежу немножечко, отдохну, и всё у нас будет…

Тассадар обнял её. Она лежала неподвижно.

— Ты спишь? — тихо спросил он.

Олива не ответила. Она спала, положив голову ему на руку. Тассадар осторожно высвободил свою руку и накрыл её одеялом.

Да, не прошла для неё бесследно история с Салтыковым. Тассадар вспомнил, какой он увидел её тогда, летом, на остановке — бледная, с ввалившимися щеками и глазами, с выпирающими ключицами, как будто её из Освенцима выпустили… И потом, всю осень она была нездорова. Болезнь её заключалась в том, что она мало ела и много спала. Как бы рано Олива ни ложилась спать, сколько бы часов она ни спала — никогда не высыпалась, её вырубало везде, где только можно, она засыпала в автобусах, в маршрутках, даже в кинотеатре. Ходили вот давеча на «Обитаемый остров» — проспала весь фильм. И на дальние расстояния ходить не может — устаёт…

Тассадар уже не верил, что она, эта самая Олива, ещё недавно могла переплыть озеро, могла пробежать без остановки несколько километров, могла протанцевать в клубе всю ночь, а уж про её темперамент он был наслышан уже давно. И где теперь всё это…

И опять некстати вспомнилась Оксана… Ах, если бы можно было вернуть те дни! Если бы она сейчас лежала здесь…

Тассадар тяжело вздохнул. Олива проснулась и обняла его.

— Ты отдохнула?

— Давай ещё немножечко полежим, — попросила она, — Это совсем не значит, что я тебя не люблю…

— Не надо, — перебил её Тассадар.

— Тебе неприятно, что я говорю тебе о своей любви?

— Дело в том, что… — он взял её за руку, — Мне очень больно… Я боюсь не оправдать твоих ожиданий… Поэтому давай не будем говорить об этом сейчас… Всё не так просто…

— Но ты же сам всё усложняешь, зачем? Вон, Кузька с Никки — ничего же не усложняют, и оба счастливы…

— Ты по ним не равняйся, — сказал Тассадар, — Кузьку с Никки все уже давно считают семейной парой. Скажу тебе по секрету — Кузька намерен сделать ей официальное предложение… А мы…

— А что мы?

— У нас с тобой всё гораздо сложнее…

В колонках заиграла песня «Утро Полины» Наутилуса. Олива никогда не могла слушать эту песню без слёз — и теперь у неё закололо в носу. Она отвернулась.

— Знаешь, я чуть не поступил с тобой как Салтыков, — признался Тассадар, — Я чуть не сделал самую большую глупость…

— Какую же?

— Чуть не признался тебе в любви. А через месяц сказал бы — извини, я дурак…

Олива подавила подступавший к горлу ком. Она высвободила свою ладонь из его руки.

— Конечно… Теперь, после истории с Салтыковым, наверное, все парни боятся ко мне на пушечный выстрел подойти… И ты тоже…

— Не стану скрывать, это так, — сказал Тассадар, — Но, тем не менее, я рядом с тобой. Я не испугался подойти к тебе, так как знаю, что мне ты ничего плохого не сделаешь. Ты поступаешь плохо с теми, кто поступает плохо с тобой. Но я знаю, что ты никогда не вонзишь мне нож в спину…

— Тогда что же? — спросила Олива.

Тассадар серьёзно посмотрел ей в глаза.

— Ты мне друг. Близкий друг, — сказал он, — И ты должна знать обо мне всё. Я не могу обманывать тебя… Ты знаешь, что я вот уже много лет любил девушку, которая уехала в Питер. Я давно её не видел, но до меня дошли слухи, что она вот-вот появится в Северодвинске. Я не знаю, что будет со мной, если я увижу её… Думаю, ты должна знать…