Оливия Стилл - Жара в Архангельске-3

— Э, чуваки! Вы с какого района?!

«Гопники!» — молнией пронеслось в голове у Оливы. Она моментально забыла про всё: и про холод, и про свои слёзы, и про то, что Никки говорила ей — всё это уступило место страху не за себя — за друзей, за Него…

— А ну канайте нахуй отсюда! Ты чё уставился? Я тя здесь не видел!!!

— Это мой подъезд! Я здесь живу! — Кузькин ломающийся голос.

— А хули!.. Докажи, ёпт!

— Докажу!

— Кузя, Кузя, подожди… Ребят, спокойно… — Тассадар пытался кого-то вразумить…

Хрясь!!!

— Аааа, бллядь!!! А этого видал?!

Хрясь!!! Удар о железную дверь подъезда, возня на снегу, матерщина…

— Боже!.. Неужели драка?.. — Олива рванула на себя дверь подъезда. Никки схватила её за рукав.

— Не рвись! Сиди тихо!

Девушки в страхе забились в тёмный угол подъезда.

— Давай позвоним соседям! Они же убьют их, убьют!

— Каким соседям? Не сходи с ума, — сказала Никки, — Сами разберутся, Кузе они ничего не сделают, у него чёрный пояс.

— Так их пять человек!

— Может, меньше, откуда ты знаешь…

Мат и возня на улице резко стихли.

— Давай посмотрим, что там, — сказала Олива.

Девушки с опаской приоткрыли железную дверь. Парни стояли на месте, как ни в чём не бывало, рядом с ними стояли два гопника, один пьяный валялся на снегу.

— Василий?! — пьяно икнул один из стоящих, сам едва держась на ногах.

Другой схватил было Кузьку за воротник — тот одним толчком отпихнул его от себя, и гопник упал на землю рядом со своим товарищем. Он был мертвецки пьян.

— Оо! Девушкки… — осклабился гопник беззубым ртом — выбили, наверно, во время многочисленных драк, или от цинги зубы выпали у него.

— Тихо! Это наши девушки, — твёрдо сказал Кузька.

Тут, к счастью, подъехало такси, и ребята облегчённо расселись в машине.

— Уф! Еле отделались… — вздохнул Кузька, как только машина вырулила на дорогу.

— Они били вас? — встревоженно спросила Никки.

— Да не… Пьяные. Один в Чечне воевал, про свою жизнь рассказывал… Тяжёлая у них жизнь, что и говорить…

— Господи! А мы-то уж соседям звонить хотели, думали — драка…

— Да ну, пустяки…

Олива сидела, прижавшись к плечу Тассадара.

— Грустишь? — спросил он её.

Она посмотрела ему в лицо, хотела поцеловать. И только сейчас увидела, что губа его разбита.

— Что это у тебя? — воскликнула Олива.

— Ничего страшного, — он отвернулся, — Завтра пройдёт.

— Сволочи… — сквозь зубы процедила она, — Ублюдки…

— Не ругайся, пожалуйста.

Таксист-еврей, выехав на магистраль, повернулся к ребятам.

— Какой тариф? — спросил он.

— Двести семьдесят, со въездом в город триста двадцать, — ответил Кузька.

— Таки триста двадцать? Ай, мало, не могет быть такого, — таксист поцокал языком.

— Мне диспетчер сказал, можете проверить.

Таксист позвонил диспетчеру.

— Люда, какой у нас тариф?

— Триста двадцать.

— Сколько?

— Три-два-ноль!

— Ну, вам же говорят — триста двадцать! — Кузька уже был вне себя.

Бах!!! — вдруг раздался выхлоп позади машины. Все явственно услышали чирканье спущенного колеса об асфальт.

— Кажется, колесо лопнуло? — Тассадар оглянулся назад.

— Похоже… — сказала Олива.

— Ай, чито там такое? Калэсо сдульса, да? — невозмутимо спросил таксист, — Ай, ну ничиво, доставим таки в город…

— Нет уж, — жёстко отрубил Кузька, — Дальше мы уж как-нибудь сами доберёмся.

Ребята вылезли из машины. Как говорится, скупой платит дважды, и в итоге жадный таксист вместо обещанных трёхсот двадцати рублей получил только двести, да ещё лопнутое колесо впридачу.

До города они немного не доехали, но идти пешком оставалось прилично. Транспорта об эту пору больше нигде не было, и ребята, кутаясь в шарфы от ледяного ветра, пошли пешком по пустынной дороге.

— Да… вот и нашли приключения на свою голову, — сказал Тассадар, — Только я подумал, что всё у нас как-то чересчур спокойно — так нет: то на гопников нарвались, то вот теперь такси…

— Три происшествия за один день, — подхватила Никки, — Как говорится, Бог любит троицу…

— Бог не дурак — любит пятак, — сострил Кузька.

— Смотри, не накаркай, — сказал Тассадар, — Мне ведь ещё в Севск добираться…

— Ты уверен? — спросила Олива, держась за его руку, — А ты не думаешь, что всё это — знаки свыше?

— И что же они означают?

— Они означают, что тебе не стоит ехать в Северодвинск…

Тассадара как будто что-то кольнуло. Неужели правда не стоит? А там Оксана… Сердце его забилось. Кто знает, на сколько она приехала? Вдруг опять уедет, и он не успеет встретиться с ней, и, может быть, упустит свой шанс стать счастливым?..

Олива… А что Олива? Тассадар понял, что теперь он, как никогда, стоит перед выбором.

«С одной стороны, пойдя ва-банк, у меня есть большой риск потерять всё, ведь я не знаю, что у меня теперь может быть с Оксаной, — размышлял он, — С другой стороны, Олива хороший человек, но если я останусь с ней, не использовав своего шанса, я её возненавижу…»

— Нет, я должен ехать, — твёрдо сказал он, — Так будет лучше, поверь…

— Хорошо, — покорно согласилась Олива, — Делай, как тебе будет угодно.

Дальше все пошли в молчании. Мороз крепчал; руки у Оливы закостенели в замшевых перчатках. Ледяной ветер продувал дублёнку, обжигал лицо. Олива выбилась из сил и тяжело повисла на руке у Тассадара.

— Долго ещё? — обессиленно спросила она.

— Скоро, скоро придём…

Легко было им, здоровым северным парням, сказать «скоро придём» — у них было здоровое сердце, здоровые лёгкие. С каждым шагом Олива чувствовала, что не может больше идти — хотелось плюнуть на всё, упасть посреди дороги, уснуть, и пусть её занесёт снегом. Замёрзнет, умрёт — тем лучше: всем руки развяжет…

— Стойте… — задыхаясь, выпалила она, — Стойте… Я больше не пойду…

— Что такое?

Олива сползла на обочину.

— Слушай, ну мы же не можем здесь заночевать! Вставай, мы должны идти…

— Идите… Я потом…

— Нет, — сказал Тассадар, поднимая её, — Обопрись на меня. Дойдём хотя бы до первой автобусной остановки…

К счастью, до остановки было недалеко. Тассадар усадил её на скамейку — белая как мел, она закрыла глаза, прислонившись головой к обледенелой стене.

— Ну что, Тасс, — сказал Кузька, — Похоже, накрылся твой Северодвинск медным тазом.

— Да, похоже… Накрылся…

Никки вышла на дорогу. Попутных машин нигде не было видно.

А на юго-востоке уже проступал узкою полоской бледный северный рассвет.

День был пасмурный. Накануне был большой снегопад, а теперь столбик термометра поднялся до минус трёх градусов, и липкий снег тяжёлыми шапками свисал с карнизов и ветвей деревьев. Во дворе детишки катались на санках, лепили снежных баб; чуть поодаль стояли и сидели на скамейках их мамаши, бабушки, дедушки. Все лица — и детские, и взрослые — выражали спокойную безмятежность; и то правда, торопиться им было некуда в этот выходной день, зная, что выходной будет и завтра, и послезавтра. Архангельск жил своей праздной безмятежной жизнью, никто никуда не бежал, не торопился, не спешил.

Олива в своей бежевой куртке подошла к пустой скамейке под сенью тяжёлых от снеговых шапок кленовых ветвей, села. Белый мех капюшона оттенял её смуглое лицо и тёмные пряди выбившихся из-под шарфа волос. Она нехотя поправила шарф и стала безучастно смотреть на играющих во дворе детей. Невольно остановила взгляд на двухлетнем ребёнке в розовом комбинезончике, что возился рядом в песочнице.

— Ксюша, Ксюша! — молодая мама подошла к ребёнку и, взяв его за капюшон, подняла с колен.

Олива вздрогнула, будто её ужалили. В памяти её тут же воскрес летний день полтора года назад, эта скамейка, и эта девушка с коляской, её ровесница, бывшая пассия Салтыкова… И собственные её мечты, что скоро и она выйдет замуж и родит ребёнка. А теперь этому ребёнку уже два года, а у Оливы как тогда не было ничего, так и теперь нет…

Олива сама не знала, зачем пришла сюда. Она помнила этот дом и этот двор — полтора года назад это был её дом. Метнула взгляд на девятый этаж — да, вот они, два окна, вот он, балкон. Квартира, в которой жили они с Салтыковым, в которой столько всего произошло — квартира 87 на улице Тимме, 23-б…

Да, было лето… Какая теперь разница, что оно было — было и мхом поросло. Олива пришла сюда без какой-либо цели — точнее, не хотелось больше лежать дома, нужно было пройтись хоть сколько-нибудь, и обо всём подумать. Подумать о том, что теперь делать, и как жить дальше.

Всё слишком запуталось — это она знала. Новогодняя сказка подошла к концу, и конец этот был очевиден. Кузька с Никки по-прежнему жили в своём счастливом мирке и никого в него не пускали — у них всё было просто и ясно. Олива вспомнила, как полгода назад впервые привела Кузьку в дом Никки — привела с тем, чтобы он остался там навсегда. Теперь Кузька в Никкином доме как полноправный член семьи — сегодня пришёл с утра помогать Никкиной маме разбирать и выносить коробки с вещами для дачи, да и мама к нему уже как к зятю относится — только и слышишь: Кузь, вбей гвоздь, да Кузь, вынеси коробки… Сейчас, вероятно, они сели обедать, мама разлила по тарелкам суп — «Кузя, тебе мясо в щи положить?» Кузя, конечно, не откажется… После обеда поможет Никки вымыть посуду, убрать со стола, а потом они вместе лягут спать… И так было, есть и будет всегда — что ещё надо людям для счастья? Они любят друг друга, уверены в завтрашнем дне — с них и довольно. Олива знала точно — Кузька никогда сам не уйдёт от Никки. Тем более, Тассадар обмолвился, что он вот-вот сделает ей предложение, и Никки, конечно, скажет «да». Скорее всего, они поженятся не сейчас, а через полгода или через год — пока на свадьбу накопят, да пока Кузька диплом получит — но уж свадьба-то у них будет как у людей, с лимузином, с белым платьем. Ещё через год родят ребёнка, будут гулять в сквере с коляской, через семь лет отдадут его в школу… И всё у них понятно и определено. Отчего же им не быть счастливыми?..

Олива тяжело вздохнула. Она завидовала Кузьке с Никки, ей тоже так хотелось. Сколько раз она мечтала о том, что будет вот так же жить с Тассадаром, зная, что он никуда от неё не уйдёт, пойти с ним под венец в белом платье, а потом выгуливать во дворе с в о е г о ребёнка, с таким же ангельским личиком, с такими же пушистыми ресничками и такими же пронзительно-синими глазами как у папы…

Ладно, хрен с ним, с Салтыковым — чего уж там греха таить, она с самого начала считала его уродом и не хотела с ним быть, это потом он её к себе привязал. С Даниилом тоже о семейном счастье можно было забыть с самого начала — он не создан для семьи и брака, у него в голове смешаны все понятия и приоритеты в такую кашу, что лучше туда и не лезть. Всё проповедовал свои теории свободной любви — и где он теперь, далеко ли он уехал на этих своих теориях? Остался один как перст, никому не нужен, и, вероятно, ходит где-то отшельником, ищет себе подобных и не находит…

И Тассадар тоже… А что Тассадар? Да, прекрасный человек, даже не человек, а ангел во плоти. Кажется, небо ниспослало его ей за все её страдания. Нежный, внимательный, чуткий… И такой прекрасный, такой любимый — Олива и сама готова была бы на руках носить его, сделать всё для того, чтобы он был счастлив. Да только вот с каждым днём синие глаза его становились всё грустнее, всё реже появлялась на его красивом и печальном лице улыбка.

Горько было Оливе чувствовать, что не может она при всём своём желании сделать его счастливым. Тассадар ни разу не солгал ей, ни разу не давал обнадёживающих обещаний, она не могла упрекнуть его ни в чём — и всё же чувствовала, что нет между ними настоящего счастья. Сердце его принадлежало не ей — оно принадлежало другой девушке. Олива знала это и всякий раз подавляла в себе слёзы — сколько было пролито их по ночам в подушку, ни в сказке сказать, ни пером описать. И самое главное — винить в этом было некого.

Тассадар так и не встретился с Оксаной. Не успел — в Северодвинск она приехала всего на несколько дней, а все эти дни он провёл с Оливой. Он не мог бросить её, больную, одну — Тассадар относился к таким людям, которые жертвуют собой ради других. Оксана снова уехала в Питер, Тассадар пересечься с ней не смог, и теперь с каждым днём становился всё мрачнее, чувствуя, что засосался по горло в такое болото, что и не выберешься…

Грустный, лежал он в постели, лаская Оливу и находясь мыслями совсем в другом месте. Олива чувствовала это и старалась не лезть к нему, с болью видя, что с каждым разом он отдаляется от неё всё сильнее и сильнее.